Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно .txt) 📗
— Все может быть, — ответил Быков. — Сам знаешь: много среди летчиков разного было народу! Ты хоть Васильева вспомни!
— А где он сейчас? — спросил Глеб.
— Я про него тоже слыхал в Москве, от кого-то из старых знакомых. Говорят, будто уехал на юг, к Каледину…
— Вот такие-то и идут к белым, — сказал Глеб. — Почему у нас так просто и ясно судьба сложилась и мы ни минуты не раздумывали, когда пошли в Красную гвардию?
— Потому, что мы с вами рабочие люди, люди от руля, — ответил Быков. — Тому, кто руль взял не из прихоти, выбор был сразу ясен: мы были пролетариями в авиации, честными тружениками. А потом нас столькому научила жизнь, столько дал нам хороших уроков Николай Григорьев, что мы, без раздумья, сразу пошли по верной дороге.
— А сейчас судьба людей разбросает, — торопливо сказал Глеб. — До меня кое-какие слухи дошли: много смешного и страшного немало… В разные стороны поползли летчики с разными поездами… Из наших отрядов, с Юго-Западного фронта, сколько народу в Буковине да в Молдавии пооставалось, — и неспроста, я думаю.
— Интересно, где теперь Россинский? — спросил Быков.
— В Москве, — ответил Тентенников. — Его в Совнаркоме ценят и уважают.
— А Уточкин?
— С Уточкиным, братец ты мой, дело плохо. Я Куприна Александра Ивановича некролог об Уточкине еще с пол года назад в старом журнале прочел. Он ведь в психиатрической лечебнице помер. Перед смертью хвалился, что с постели подымется и лучше прежнего летать будет.
— Жаль его, — промолвил Быков, — силищи он был богатырской! А Грошикова помнишь?
— Ну как не помнить? — повеселел Тентенников. — Я же с ним при тебе поругался. Из-за пустяка какого-то поспорили. Я его тогда еще легонько плечом толкнул. Он отошел в сторону и сердито сказал: «С тобой, рыжим, спорить не буду, а только не завидно ли тебе, что ныне только два модника на свете остались: в Париже — артист кинематографа Макс Линдер, а я — в Петербурге, — о нас каждый день газеты пишут…»
— Он теперь, говорят, почему-то в Казани очутился.
— О господи! Я ведь и говорю, что многие разбежались!
— А теперь спать пора! Завтра дел у нас — горы. Я только что телеграмму получил: новые летчики приезжают, вагон с частями и моторами придет… На самых ближайших днях и полеты начнутся…
Долго они не могли заснуть в ту ночь. Тентенников ворочался на жестком ложе и, вздыхая, шептал Глебу разные пустые слова насчет попутчиков дней минувших. Глебу хотелось спать, но он не решался оборвать обидчивого приятеля и невпопад поддакивал ему.
— Спорить не стану, — зевая, о чем-то говорил Тентенников, — сам не знаешь, где упадешь…
Эти слова напомнили о давней тревоге: каждый раз, когда начинался новый поход, — а нынче была уже третья война, в которой участвовал Глеб, — он с волнением думал о дне, когда порвется первое звено в цепи, связывающей их троих воедино: неужто кому-нибудь из них суждено погибнуть в бою? Ему почему-то казалось, что больше всего нужно тревожиться о Тентенникове, самом суматошливом и неспокойном из них, и никак не мог отделаться Глеб от вечной заботы о старом приятеле.
На рассвете летчиков разбудили:
— Прибыли со станции грузовики с частями самолетов.
Вскоре появился и новый летчик Здобнов, прикомандированный к отряду. Его Тентенников помнил по двенадцатому году, — он учился на Каче, под Севастополем, был деятельным участником всяческих авиационных съездов и писал иногда статейки о летном деле в кадетской «Речи». Здобнов обрадовался, увидев Тентенникова, и громко сказал:
— До чего же я счастлив, что попал в ваш отряд! О нем толкуют в Москве. Больших дел от вас ожидают.
Здобнов был невысок, сутуловат, с большой лысиной, но черные волосы на висках еще свивались в кольца. Всем обличьем своим он показывал, что жизнь прожита им большая и шумная. Под глазами у него всегда было сине, как у человека, которому редко доводилось хорошо выспаться, и на правой руке носил он два старинных перстня, которыми очень дорожил.
Тентенников, видимо, нравился Здобнову, и под вечер, прогуливаясь с ним по поросшему волчецом и бурьяном полю, новый летчик, отвинтив тоненькую пластинку на перстне, показал углубление, в котором лежало три белых зернышка.
— Яд, — сказал он многозначительно. — Ношу его с собой для того, чтобы в день несчастья не колебаться и сразу лишить себя жизни. Например, если попаду в плен к белогвардейцам… Ведь, если по-теперешнему говорить, я из «бывших»: отец мой директором департамента был. Мне-то, конечно, как дворянину, работающему с большевиками, белые особенно будут мстить…
Тентенников с удивлением поглядел на него: вот уж подлинно человек воли! Он простил Здобнову даже то, что у новоприбывшего летчика фуражка с бархатным околышем и на ней кокарда, как у царских офицеров.
В этот день они о стольком успели поговорить, что назавтра уже прогуливались молча. Тентенников вдруг поймал Здобнова на какой-то мелкой лжи и стал смотреть на него недоверчиво. Но Здобнов уже не отходил от летчика и даже увязался за Тентенниковым, когда тот пошел на вокзал. Там узнал Здобнов историю Кубариной. На вокзале прождали они напрасно несколько часов: с единственного пришедшего в Эмск поезда никто не сошел на деревянный перрон вокзала, и загрустивший Тентенников со своим спутником отправился обратно на аэродром.
— Ну что же, Кузьма, так и собираешься гулять на вокзал и обратно? — спросил Быков в тот день, приехав на мотоцикле из города.
— А разве новости есть?
— И большие, — сказал Быков, протягивая летчикам руку в кожаной перчатке.
— Ты хоть рассказал бы!
— Сейчас некогда.
Ужинали они в покосившемся домике на пригорке, где жили Быков и Лена. Лена легко переносила трудности кочевой жизни и даже самый облик свой изменила: носила гимнастерку, сапоги. Она подстригла волосы, и было в её тоненькой стройной фигурке что-то мальчишеское, озорное, — именно такой помнил её Глеб в последние гимназические годы.
— Все сама делает, — сокрушался Быков, сидя за столом в рубахе с расстегнутым воротом и дописывая последние страницы донесения в Реввоенсовет армии. — Упрямая, право и до того пристрастилась готовить всякие необыкновенные жаркие, что объявила себя новой Еленой Молоховец.
— Это еще кто такая? — удивился Тентенников.
— Автор знаменитой поваренной книги. Так сказать, классик кулинарии…
Тентенников покачал головой, будто не очень поверил, что была на свете такая женщина. Да и полно, нужно ли подобные вещи описывать в книгах? Не лучше ли стряпать попросту, по старинке: и книг не было и ели люди неплохо…
— Ну вот, — сказал Быков, запечатывая конверт, — теперь можно без хвастовства сказать, что отряд наш готов к действиям. Пока ты, Кузьма, разъезжал, мы с Глебом неустанно работали…
Отряд, действительно, был оборудован всем, что только смог найти Быков в уцелевших складах и в ближайших армейских частях. За короткое время эмский аэродром стал обжитым, чистым, и о нем с похвалой говорило армейское начальство. Быков называл свой отряд «домом на колесах» и каждый день ожидал приказа о переезде на новое место. Верстах в семидесяти от Эмска шли бои, и красные части отходили под натиском белой конницы. По утрам приходили газеты — узкие полосы оберточной бумаги со слепой, тусклой печатью, отпечатанные в Воронеже и в Туле, и, просматривая сводки с фронтов, убеждался Быков, что близок час, когда начнутся боевые действия отряда. Отряд его невелик: самолетов мало, и летчиков, кроме самого Быкова, только три человека, но зато двое из них — люди верные. Одного Здобнова не знал прежде Быков, но у новоприбывшего летчика — отличные рекомендации из Москвы, стало быть, и на него можно положиться.
Мотористов Быков привез из Петрограда, со Щетининского завода; наблюдателей набрал там же, из старых солдат, а подсобных рабочих нанял в Эмске. Там же принял на службу и делопроизводителя отряда, тихого сухонького старичка, необычайно деятельного, со странной фамилией Крествоздвиженский-Коркин. Мастеровые работали старательно: с утренней зари до позднего вечера они проводили время и ангарах…
