Наследники - Федоров Евгений Александрович (книги серия книги читать бесплатно полностью TXT) 📗
После предварительных допросов Пугачева посадили в крепкую клетку, водрузили ее на двуколку и, скованного по рукам и ногам, повезли в далекий Симбирск. Впереди и позади телеги двигались конники, гремели три пушчонки, конвойный офицер ехал на саврасой лошадке. Он то кружил полем, то подъезжал к двуколке и трусил рядом.
«Подумать только, какую птицу везем! Мужик, а ум военный!» — взволнованно думал он и поглядывал на узника. Как степной беркут, Пугачев сидел, устало закрыв глаза, и дремал…
Ночью впереди поезда двигались конники с пылающими факелами, багровым светом озаряя глухую дорогу.
В попутных селах и деревнях на дорогу выбегали угрюмые мужики и сострадательные женки и ребятишки. Народ скорбными взглядами провожал узника, многие тайком утирали слезы…
Зарево пожарищ все еще обагряло ночное небо в правобережных уездах Поволжья, крепостные все еще жгли, разоряли имения и губили ненавистных помещиков, однако с поимкою Пугачева восстание догорало и быстро шло на убыль. Разосланные по селам и дорогам восточных губерний правительственные отряды вступали в бой с плохо организованными ватагами повстанцев, громили их, предавали лютой казни, а зачинщиков брали в плен и доставляли в Тайную экспедицию. По грязным осенним дорогам частенько журавлиной стайкой тянулись плененные пугачевцы, конвоируемые двумя-тремя гарнизонными солдатами…
Скованного Пугачева на простой телеге наконец доставили в Симбирск. По приказанию главнокомандующего графа Панина его вывели на городскую площадь и показывали толпе. Народ, однако, не изъявлял радости. Простое любопытство и жалость читались на лицах людей, разглядывавших кандальника. Когда граф Панин, подойдя к узнику, нанес ему несколько пощечин, в толпе пронесся ропот.
Пугачева увезли в каземат, где его цепью приковали к стене. Ключ от цепного замка хранился в ладанке на груди у капитана караульной роты. Над заключенным установили строжайший контроль, исключавший всякую попытку к бегству. Было настрого наказано кормить узника пищей, «подлым человеком употребляемою». Его обрядили в рваную сермягу, порты и рубаху.
В Симбирске Пугачева пожелал увидеть Михельсон. Он неожиданно в блестящей парадной форме явился в темницу к узнику.
— Емельян, узнаешь ли ты меня? — спросил он.
Пугачев, неподвижно сидя у стены, неохотно поднял глаза, прищурился.
— А кто ваша милость? Что-то не упомню, много тут у меня всяких генералов перебывало!
— Я Михельсон! — гордо поднял голову пришедший.
Пугачев побледнел, опустил голову. Минуту спустя он вздохнул и словно про себя пожаловался:
— Ах, проклятый Чумаков, погубил ты меня!..
Конвойный кортеж медленно двигался к Москве. Осмелевшее дворянство постаралось хоть чем-нибудь выместить свою ненависть к Пугачеву. Глумления и издевательства, а также истязания, которым он подвергался во время длительных допросов, подорвали физические силы Пугачева. Всю дорогу он находился в мрачном состоянии духа, а под Арзамасом в груди вдруг появились сильные колики. Конвойные офицеры испугались за состояние здоровья пленника и напоили его тремя чашками пунша, сделанного из крепкого горячего чая и французской водки. Пугачев с охотой выпил, хорошо пропотел и вскоре уснул крепким сном. К утру колики утихли, пленник ободрился и стал веселее.
Третьего сентября клетка с Пугачевым остановилась на последний ночлег в селе Ивановском, в десяти верстах от Москвы. Князь Волконский выслал навстречу тридцать шесть гусар. Утром печальный кортеж двинулся дальше.
В Москве уже давно с нетерпением поджидали Пугачева. Никита Акинфиевич ранним утром поспешил к Охотному ряду. Там, в Монетном дворе, превращенном в тюрьму, предполагали заключить пленника. Серый, сумеречный день медленно занялся над Белокаменной, когда среди толпы пошел говор:
— Гляди! Гляди!
Сквозь пелену медленно падавшего снега приближалась клетка с человеком, сидящим в ней. Демидов вспыхнул от радости: «Наконец-то!»
— А, что, зверюга, попался! — закричал он заключенному. — В клетку посадили серого волка!
— Сам ты волк и зверюга! — выкрикнул кто-то в толпе Демидову.
Никита оглянулся: кругом него столпились неприязненные, хмурые простолюдины. Поди отыщи в толпе, кто дерзил!
Между тем двуколка медленно приблизилась к Монетному двору и тут перед острожными воротами остановилась. Дежурный офицер подошел к клетке и открыл замки. Пугачев медленно вылез, отряхнулся от снега. Искоса поглядывая на бар, смотревших на него, он, звеня кандалами, пошел среди конвоя в распахнутые настежь ворота острожного двора.
— Эх, батюшка, на муку привезли! — тяжело вздохнул стоявший в толпе старичок. В стареньком тулупе, в заячьем треухе, с котомкой за плечами, он долго смотрел вслед узнику, утирая невольные слезы. Ворота острога захлопнулись, а толпа все не расходилась.
Ожидали люди, Пугачев подойдет к окошку темницы и пошлет прощальный взгляд. Однако, прикованный толстой короткой цепью к стене камеры, он не смог этого сделать. Все гуще и гуще падал снег; расстроенные увиденным, люди медленно расходились.
Уселся в сани и Демидов. Запахнувшись в теплую доху, он удовлетворенно подумал: «Вот когда кончилась тревога! Теперь не избежит кары. Кнутобоец Шешковский, поди, натешится вволю! Никогда ему не доводилось вести такого большого розыска!»
В то самое время, когда Пугачев томился по казематам, на Каменном Поясе по горам и лесам еще бродили башкирские ватажники Салавата. Они нападали на заводы, жгли их и били приказчиков.
Заводчики упросили графа Панина поторопиться восстановить на рудниках, шахтах и домнах тишину и порядок. Башкирские баи повинились перед царским генералом, изъявили полную покорность. Обнадеженный этим, генерал отобрал заложника из наиболее видных башкирских старшин и отослал его для изъявления раскаяния в Санкт-Петербург, к самой государыне Екатерине Алексеевне.
Несмотря на умиротворение башкирских старшин, Салават Юлаев не сдался на увещевания и с конным отрядом удальцов все еще продолжал неравную борьбу.
Среди лесов дотлевали пожарища разоренных заводов. Остановились домны, опустели шахты, но, прослышав о пленении Пугачева, заводские приказчики осмелели. Столковавшись с баями, они завели по улусам лазутчиков, и те зорко следили за путями Салавата.
Глубокой осенью храброго башкира настигли в горах конники и после жаркой схватки пленили его. Скованного Салавата возили по уральским заводам и для устрашения непокорных шельмовали при большом стечении народа. Во всех местах, где поднимал он людей к восстанию, били Салавата плетями. После совершения экзекуций на заводах пленнику вырезали ноздри, выжгли раскаленным клеймом позорный знак «вор и убийца» и отправили на каторжную работу в Рогервик…
6
Невьянский завод Демидова уцелел. Прокофий ликовал. В пароконной упряжке он объезжал московские храмы и требовал, чтобы звонили во все колокола.
— Пусть первопрестольная знает: сей смерд и злодей пальцем не осмелился коснуться моего достояния!
8 января 1775 года Прокофий Акинфиевич написал письмо Михельсону:
«Покорнейшую мою благодарность приношу столь справедливо прославившемуся храбростью и неутомимостью своею господину Михельсону… А за то благодарю, что с малым, но храбрым корпусом непобедимым ее императорского величества оружием не устрашился нападать на множественную толпу разбойничьего государственного бунтовщика Пугачева, и не препятствовали тебе недостатки в пище и лошадях, и не удерживала медленность от вспоможения живущих. Вы, государь мой, следовали по пятам его более 5000 верст по местам пустым и почти непроходимым и многие ему, вору, с большим уроном делали нападения. Всего того удивительнее: уже Пугачев, пришедши в город Казань, грабил и разорял и огню предавал, но помощию божией вы, государь мой, радением и усердием своим с тем же небольшим храбрым корпусом конец его ускорили, и Казанское царство от совершенного разорения сохранили, и многих пленных благородных от мучительной смерти избавили, и тут со всею его поганою толпой разбили, и паче всего, что тем разбитием отвратили его намерение прийти в царство Московское, к чему прозорливостью, примерным к отечеству усердием и благоразумными наставлениями великого в наши времена мужа графа Петра Ивановича Панина совсем его, вора, искоренили, за что, милостивый государь, приношу наивящую мою с презентом благодарность и покорно прошу принять в знак моего усердия, что дал мне жизнь и прочим московским мещанам от убиения собственных наших людей, которые, слышав его злодейские прелести, многие прихода его ожидали и жадно разорять, убивать и грабить домы господ своих желали. И за таковые ко всему обществу усердные и радетельные поступки должны обще — все вашему высокородию всегда благодарность приносить и бога молить. И остаюсь вашего милостивого государя моего усердным слугою».
