Библиотека мировой литературы для детей, том 36 - Джованьоли Рафаэлло (е книги txt) 📗
— Теперь скажи мне, Эномай, зачем ты пришел ко мне?
— Я?.. Но… да я уж и не знаю… — ответил германец сконфуженно. — К чему вспоминать?.. Не стоит и говорить об этом!
Он умолк на мгновение, а затем, подняв голову, с живостью добавил:
— Раз уж я пришел и ты, верно, считаешь, что пришел попросить тебя о чем-то, то я прошу тебя, чтобы я и мои германцы заняли самые опасные позиции в предстоящем сражении с консулом Лентулом.
Спартак поглядел на него ласково и воскликнул:
— Ты верен себе! Так же храбр, как и честен!.. Будешь сражаться на самом опасном участке.
— Ты твердо обещаешь это?
— Да, — ответил Спартак, протягивая Эномаю руку. — Ты ведь знаешь, что в моей душе нет места ни лжи, ни страху.
И, беседуя с другом, Эномай ушел с претория вместе со Спартаком, который хотел проводить его до палаток германцев.
Не успел Спартак отойти и на четверть стадии [172] от преторской площадки, как его догнал спешивший к нему Арторикс. Три дня назад вождь гладиаторов отправил его во главе тысячи конников на разведку в направлении Реаты собрать сведения о войске Геллия. Узнав, что Спартак только что ушел с Эномаем, Арторикс поспешил вслед за ними и догнал их у палаток германских легионов.
— Привет тебе, Спартак! — сказал он. — К Геллию пришла часть его кавалерии. Они уже выступили из Анагнии и идут в Карсеолы, а завтра вечером направятся оттуда в Реату и нападут на тебя не позже чем через пять дней.
Спартак стал размышлять над этим известием и после недолгого молчания сказал:
— Завтра вечером мы снимемся с лагеря и пойдем в направлении Камерина; придем мы туда послезавтра, за несколько часов до полудня после десятичасового перехода, который будет нелегким. По всей вероятности, Лентул прибудет туда послезавтра вечером, самое позднее — на четвертый день утром. Его войска придут усталыми, а мы к тому времени уже отдохнем и со свежими силами обрушимся на Геллия. Не может быть, чтобы мы не одержали над ним победу! После этого мы беспрепятственно продолжим свой путь до Альп. Что ты об этом думаешь, Эномай?
— Превосходный план, достойный великого полководца! — ответил Эномай.
Когда Спартак отпустил Арторикса, германец пригласил друга к себе в палатку и усадил за стол вместе со своими контуберналами, среди которых не хватало только Эвтибиды: у нее было слишком много оснований не показываться на глаза Спартаку.
В дружеской беседе, сопровождавшейся возлияниями терпкого, но превосходного вина, быстро проходили часы, и уже настала ночь, когда Спартак вышел из палатки Эномая. Германец, успевший к тому времени захмелеть, так как, по своему обыкновению, пил, не зная меры, хотел проводить Спартака, но фракиец не позволил ему этого, и, только уступая просьбам контуберналов Эномая, вождь гладиаторов разрешил им проводить его до преторской площадки.
Лишь только Спартак ушел и Эномай остался один, на пороге небольшого отделения, отведенного для него в палатке начальника германцев, появилась Эвтибида, бледная, с распущенными по плечам густыми рыжими косами. Скрестив на груди руки, она стала перед скамьей, на которой сидел Эномай, охваченный думами о фракийце.
— Так вот что… — начала Эвтибида, устремив на германца гневный и презрительный взгляд. — Значит, Спартак опять поведет тебя, куда ему вздумается, как ведет за собою свою лошадь, опять будет пользоваться твоей силой и храбростью, чтобы возвеличиться самому?
— Ах, ты опять? — глухо и с угрозой произнес Эномай, бросив на нее дикий взгляд. — Когда же ты наконец прекратишь свою подлую клевету? Когда перестанешь отравлять мне душу ядом своих измышлений? Ты злее волка Фенриса [173], проклятая женщина!
— Хорошо, хорошо!.. Клянусь всеми богами Олимпа, теперь ты, грубиян и дикарь, животное, лишенное разума, обрушиваешься на меня со всей злобой, а я, глупая, недостойная женщина, люблю тебя, вместо того чтобы презирать и не обращать на тебя никакого внимания… Поделом мне!
— Но почему же, если ты любишь меня, тебе непременно надо внушать мне ненависть к Спартаку, благороднейшему человеку, человеку великой души н светлого ума? Я не обладаю ни одной из украшающих его высоких добродетелей.
— Ах, глупый человек, ведь и я тоже была введена в заблуждение его мнимыми высокими качествами и добродетелью, я тоже считала, что он не человек, а полубог, хотя я умом и образованностью выше тебя. Долгое время я верила, что в душе его живут самые возвышенные чувства, но, к великому своему сожалению, убедилась в том, что Спартак лжец, каждый его поступок, каждое слово — притворство, лицемерие и в сердце его горит одно-единственное чувство — честолюбие. Я узнала, я поняла, я убедилась в этом, а ты глупец, глупее барана…
— Эвтибида! — весь дрожа, произнес Эномай, и голос его был похож на глухое рычание льва.
— Глупее барана… — храбро продолжала Эвтибида, и глаза ее засверкали от гнева. — Ты ничего не увидел и не видишь. Ведь только что, среди неумеренных возлияний, ты простирался перед ним ниц, как самый жалкий раб, и пел ему гимны.
— Эвтибида! — еле сдерживаясь, повторил германец.
— Не боюсь я твоих угроз! — презрительно ответила гречанка. — Зачем я поверила твоим словам о любви? Теперь я могла бы ненавидеть тебя так же сильно, как я презираю тебя!
— Эвтибида! — громовым голосом воскликнул Эномай; он в ярости вскочил и, угрожающе подняв кулаки, подошел к девушке.
— Посмей только! — надменно произнесла Эвтибида и вызывающе топнула ногой, гордо глядя на гладиатора. — А ну-ка, смелей, ударь, бей, задуши бедную девушку своими звериными лапами… Это ведь куда почетнее, чем убивать своих соотечественников в цирке… Ну, смелее! Смелей!..
При этих словах Эвтибиды Эномай в ярости бросился к ней и готов был задушить ее, но, подойдя ближе, вдруг опомнился и, задыхаясь от гнева, глухо произнес, потрясая кулаками:
— Уходи, Эвтибида… уходи, ради богов твоих… пока я не потерял последнюю каплю рассудка!..
— И это все, что ты можешь ответить женщине, которая тебя любит, единственному на земле существу, любящему тебя? Так-то ты платишь мне за мою любовь? Вот она, благодарность за все заботы, которыми я окружила тебя, признательность за то, что вот уж сколько месяцев я думаю только о тебе, о твоей славе, о твоем добром имени! Хорошо же! Отлично! Этого следовало ожидать! Вот, делайте добро людям, — добавила она более мягко и нервно забегала взад и вперед по палатке, как только увидела, что Эномай опустился на скамью. — Думаешь о счастье и благополучии близкого человека — и вот награда! Как я глупа! К чему мне было думать о тебе, заботиться о твоей славе? За что ты обрушил на меня свой зверский гнев и эти страшные проклятия, за что? Ведь я старалась спасти тебя от черных козней, которые замыслили против тебя!
И, помолчав, она добавила дрожащим, взволнованным голосом:
— Нет, напрасно я так поступала. Мне не надо было вмешиваться. Пусть бы тебя растоптали, пусть привели бы к гибели… О, если бы я только могла остаться к этому равнодушной! По крайней мере я избежала бы сегодня этих страданий, они для меня тяжелее смерти… Терпеть оскорбления от тебя, поношения от тебя… от человека, которого я так любила… который мне дороже жизни… О, это слишком!.. Я так страдаю!.. Как бы ни были велики грехи мои в прошлом, такого горя я не заслужила! — И Эвтибида зарыдала.
Этого было больше чем достаточно, чтобы сбить с толку бедного Эномая. Его ярость стихла и уступила место сомнению, неуверенности, затем в нем заговорила жалость, нежность и, наконец, любовь, и, когда Эвтибида, закрыв лицо руками, пошла к выходу, он вскочил и, загородив ей дорогу, произнес смиренно:
— Прости меня, Эвтибида… я сам не знаю, что говорю… что делаю… не покидай меня так… прошу тебя!
— Отойди, во имя богов, покровителей Афин! — сказала гречанка, гордо подняв голову и глядя на германца с презрением; глаза ее были еще влажны от пролитых слез. — Отойди, оставь меня в покое и дай мне вдали от тебя пережить свой позор, свое горе, предаться сладким воспоминаниям о своей отвергнутой, поруганной, разбитой любви.
