Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич (книги TXT) 📗
Её дом стоял на окраине. Бежать пришлось через половину села. Улицы опустели. Кое-где в домах позакрывали ставни. Хаты словно ослепли: в окнах торчали подушки и дерюги. Настенька оглянулась. Виталий скрылся из виду. «Только бы добрался до брода!» — подумала Настенька, услышав трескотню выстрелов на холме.
Потом девушка услышала странный свист… ещё и ещё… «А ведь это же пули!» — сообразила она, приостановилась и оглянулась. С холма скатывались конные. Они мчались на село; обнажённые клинки сверкали в воздухе. С другого конца улицы хлестнула пулемётная очередь. Белые кричали. Прерывистое «ура», то стихая, то снова вспыхивая, слышалось со всех сторон. «Окружают», — сказала себе Настенька. Посмотрела вдоль улицы. Сзади маячили конные. Тогда она бросилась дальше. Совсем задохнулась, но продолжала бежать, пока не увидела плетень своего двора. Она перелезла через городьбу. За плетнём она присела, тяжело дыша, и увидела, что в сенцах дома стоит её мать. Мать опиралась о косяк, с трудом держась на ногах, и тревожно глядела вдоль улицы. Конный проскакал мимо, гикнув, и выстрелил. Старуха испуганно захлопнула дверь, но тотчас же приоткрыла её опять. Настенька ползком добралась до крыльца.
— Мамо, идите в хату… Я тут.
Мать тихонько вскрикнула:
— Доню моя!
Настенька вошла в сени и тотчас же заперла дверь. Мать припала к ней, плача, и вся дрожала, как в лихорадке. Она гладила дочь. Слезы струились по её лицу, но она не вытирала их.
Настенька отвела её и усадила на кровать.
— Успокойтесь, мамо.
Обняла мать за плечи и села рядом с нею. Потом положила голову на колени матери. Старуха опустила на горячий лоб дочери свою сухую, тёплую ладонь.
— Господи боже, а я перелякалась. Думаю: де ж вона, моя рыбонька?.. А кругом стрельба… Аж в мене сердце зайшлось.
Настенька не ответила ей. Она гнала от себя мысль, что Бонивур мечется среди белых, ища спасения, старалась уверить себя, что он уже миновал брод. Сосны шумят над ним, и он улыбается, представляя себе бешенство белых, не нашедших в селе ни одного партизана. Но сердце щемило. И как девушка ни успокаивала себя, ей становилось все тоскливее. Она заплакала. Мать наклонилась над нею:
— Що ты, доню?.. Я с тобою.
— Страшно, мамо! — сказала Настенька.
Мать поняла, что происходит в душе дочери. Она тихо сказала:
— Они уже в тайге… Хиба ты кого с партизанив покохала, доню?
— Да, — еле слышно ответила дочь.
Старуха закрыла глаза.
— Що ж, доню… Люби, пока любится… — Мать перестала её гладить. Долго сидела молча. Затем вздохнула и сказала невнятно, словно во сне, словно через силу: — Твоя доля, голубко, твой и выбор… А моя доля — внуков колыхать, коли бог приведе хочь одним оком их побачить.
Настенька сняла с головы ладонь матери и прижалась к ней залитым слезами лицом.
Когда Бонивур отозвал старших ребят и они ушли выполнять его поручение, площадь опустела. Только малыши оставались у штабеля. Флаг, водружённый старшими, до сих пор развевался над брёвнами, чуть шевелясь. Ребята столпились вокруг Мишки и рассматривали его звезду — подарок партизана. Мишка принял воинственную позу. Он заломил картуз, выпятил живот, заложил руки за опояску и выставил вперёд правую ногу.
— А ну, давайте играть дальше!
— А как же без белых? Ведь красные белых должны бить.
Ребята озадаченно переглянулись. Мишка задумался.
— А играть будем так. В траве спрячемся, потом ка-ак выскочим, постреляем, потом возьмём крепость и поскачем дальше, с флагом… Ур-ра! За мной! — Он закричал что есть силы и побежал в заросли травы.
Мишка первый вырвал из земли пучок травы и подбросил его вверх. Земля осыпалась с травы маленьким облачком. Это походило на взрыв. Ребята с восторгом подхватили Мишкину затею. Они рвали траву, бросали вверх, кидались в сторону, падали, запутываясь в полыни, кричали и визжали.
Мальчишки уже утомились и стали стихать, когда из-за околицы в деревню начали возвращаться посланцы Бонивура. Они неслись по улицам, останавливаясь у дворов, стучали в окна и кричали:
— Белые!.. Прячьтесь!
Остальные, думая, что старшие ребята выдумали новую игру, тоже побежали по улице, нахлёстывая воображаемых лошадей. Они не слышали первых выстрелов Колодяжного. Мишка Басаргин летел впереди, вскидывая высоко ноги.
Но из ворот выбегали родители и тащили ребят за руки, испуганно оглядываясь на холм, который опоясался дымками выстрелов. Вовка цыкнул на Мишку:
— Сыпь домой, лягушонок!
Но Мишка показал ему язык и поскакал дальше, крича своё «ура-а», хотя на улице никого из ребят уже не было. Тут появилась мать Мишки. Она уже давно искала его по соседским дворам. Мать схватила сынишку за подол рубахи, вырвала из рук прут и саблю, бросила их в траву. Мишка потянулся за ними, но мать сказала ему:
— Пошли, пошли, сынок! — Заметив на картузе сына красную звезду, она побледнела, схватила картуз, сорвала звезду и, широко размахнувшись, бросила в полынь: — О господи, владычица!.. Откуда у тебя такое?.. Найдут — убьют, прости господи, ни за понюшку табаку.
Мать взяла сына на руки и, что-то шепча, пустилась бегом к дому. Из окна выглядывал отец, прибивавший дерюгу. Мишка брыкался ногами и руками и отчаянно ревел:
— Звёздочку дай, куда бросила мою звёздочку?.. Не хочу домой!..
Мать вбежала в комнату и опять отвесила сыну затрещину. Раньше она никогда не била его. Мишка перестал реветь и удивлённо взглянул на неё. Она сказала:
— Неслух окаянный… Это тебе не играшки!
А отец, кончив прибивать дерюгу, торопливо сказал, кидая в открытое подполье одеяло, подушку и краюху хлеба:
— Оставь, Маша, вишь, не в себе мальчонка… Что ты его бьёшь? Полезайте скорей! Казаки, кажись, в село вошли… Быстро!
Мать залезла в подполье. Отец схватил сына под мышки, поцеловал, уколов небритой щетиной, и опустил вниз, на руки матери.
— Молчи, сынка… не балуй.
Потом взялся за крышку, посмотрел, как Марья усаживалась в углу, и сказал:
— Ты не бойся, Маша! Пока сам подпол не открою, не шуми и виду не подавай. Поняла?
— Поняла уж, Паша! — шепнула белыми губами мать. Расширенными глазами посмотрела на мужа. — Ты бы, Паша, тоже с нами. А?
— Эх, ты непонятная! — сказал отец. — Пустую избу увидят, копаться будут, все одно найдут, спросят: «Чего, мужик, прячешься? Значит, красный, коли спрятался…» У них разговор короткий.
Отец опустил крышку, и в подполье стало темно. Сразу из глаз Мишки пропал и отец и видные снизу доски, которые сушились на печи. Исчезло все. И мать не видна была в темноте. Инстинктивно Мишка подвинулся к ней, посмотрел на узкую полоску света, пробивавшуюся через щель пола, поискал глазами мать и, не увидя, спросил дрогнувшим голосом:
— Мамка, ты тута?
— Тут, сынок… Тише, не кричи. Сиди тихо, я тут. — Мать обняла его.
Мишка спросил:
— А чего это будет, мама?
По-прежнему шёпотом мать сказала:
— А ничего не будет. Пока белые не уйдут, сидеть будем.
Мишка помолчал, прислушиваясь к глухим шагам отца наверху, потом опять спросил:
— А какие они, белые, мамка?
— Нехорошие, сынка. Молчи ты, ради Христа!
В голосе матери послышалось раздражение. Мишка понял, что она сердится, и, хотя не знал почему, замолчал. Здесь, в темноте, ему стало жутко: пропала вся Мишкина храбрость. Ссориться с матерью не стоило, а то одному страшно. Чтобы рассеять страх, Мишка сказал, хотя ему вовсе не хотелось есть:
— Ма-ам, дай хлебца!
Мать пошарила рукой. Найдя хлеб, отломила горбушку и сунула ему. Мишка принялся жевать, но сухой хлеб показался ему невкусным. Мишка отложил его и стал слушать звуки, доносившиеся с улицы. Раздавался топот лошадей, он шёл раскатами, то сильней, то тише. Мать шепнула:
— И скачуть, и скачуть… Царица небесная…
Она стала шептать молитву. Непонятные слова путались, коверкались, повторялись и пугали Мишку. Он попросил:
— Ма-ам, не надо… боязно…
