Гонители - Калашников Исай Калистратович (версия книг .txt) 📗

Он сидел перед шатром в глубоком мягком кресле. На столике лежал раскрашенный чертеж владений шаха. Купец Махмуд, хаджиб Данишменд, другие перебежчики-сартаулы стояли рядом, поясняли, где что начертано. Синей краской были обозначены реки Сейхун, [56] Джейхун, Зеравшан и море хорезмийцев, густо-зеленой – орошаемые земли, бледно-зеленой – пастбища, желтой-песчаные пустыни, красное пятнышко – селение, красное пятнышко с ободком – город, обнесенный стеной. Рядом с городом черточки. Каждая десять тысяч воинов. Приблизительно. Всего узнать его сартаулы не могли. И без того сделали много. Когда-то он предателей близко к себе не подпускал, рубил им головы без разговоров, теперь же притерпелся. Они тоже бывают полезными.

Как только разобрался в чертеже, всех сартаулов отослал. Думать человеку надо в одиночестве.

Ветер зализывал угол чертежа, бумага сухо шуршала. Он вынул нож, придавил ее. Хорошо, не обжигая, пригревало солнышко. В зачерствевшей траве стрекотали кузнечики, но как-то вяло, нехотя. Лето подходило к концу. Увяла еще одна трава… Близится осень. Тут она, говорят, долгая, теплая, да и зима не зима – так себе. Взяв это в соображение, он и пришел сюда в конце лета. Летом, в жару, воевать худо. Люди ленивы, и когда их много вместе, всякие болезни приключаются… Да, еще одна трава увяла.

Сколько же трав вырастет для него?

Он наклонился к столику. Тень от головы закрыла чертеж, и краски разом поблекли. Палец заскользил по зеленым и желтым пятнам, по синей извилине, уперся в красное пятно с ободком. Отрар… Три черточки тридцать тысяч воинов. Было двадцать, но шах прислал еще десять. Успел.

Тридцать тысяч – не много, но выковырнуть их из-за стен будет не так-то просто.

Хан поднял голову. Вдали темнели зубчатые стены и закругленные вверху башни Отрара. Возле них неторопливо рысили его дозорные сотни. Отрар обложен, ни одному человеку не пройти в город, не выбраться обратно. Но держать все войско возле него неразумно. Уж если шах подставил бока, бить его надо двумя руками, да так, чтобы и дух перевести не мог.

Почти до вечера сидел над чертежом. Думал, пил кумыс, время от времени посылал туаджи – порученцев – то за кем-нибудь из нойонов, то за сартаулами, спрашивал о том, о другом, опять оставался один и думал, думал. И когда все стало понятно, велел позвать сыновей.

– Ну, дети, всем нам дел хватит! Джучи, ты пойдешь вниз по Сейхуну.

Возьмешь все города, какие встретятся на твоем пути. Упрешься в море заворачивай на полдень. Вот твой путь. – Ноготь хана проехал по чертежу, оставляя острую вмятину, остановился у Гурганджа. – С тобой будут два сартаула – Хасан-ходжа и Али-ходжа. Они знают и места и дороги. Им верь, но и проверяй. – Помолчал, пытливо вглядываясь в лицо Джучи. – Я говорил, все вы рождены, чтобы править народами. Тебе, Джучи, как старшему, первому даю удел. – Пальцем обвел на чертеже круг, захватив и Гургандж. – Все это – твое.

Сын посмотрел на чертеж, на темную стену Отрара, поблагодарил:

– Спасибо, отец.

Уж как-то очень просто и сдержанно поблагодарил. Хана это слегка задело, но его влекли вперед замыслы, все остальное было сейчас не так уж важно.

– Чагадай и Угэдэй, вы останетесь тут, возьмете Отрар. И живого живого! – приведите мне Гайир-хана. Вверх по реке я направлю кого-нибудь из нойонов. А с тобой, Тулуй, мы пойдем на Бухару. Из Бухары – на Самарканд. Мы вспорем брюхо шаху Мухаммеду. Сделаем это, не трудно будет добраться и до сердца. Помните, мы пришли сюда, чтобы утвердиться навеки.

Будьте безжалостны с теми, кто считает себя хозяевами этой земли. Люди трава. Этих побьешь, другие вырастут. Но эти другие будут знать, что властелин на земле – один. Мы избраны небом, чтобы повелевать, кто не хочет покориться, тот противится воле неба.

– Дозволь спросить, отец, – сказал Джучи.

– Спрашивай…

– Человек появляется на земле по соизволению неба – так?

– Надо думать, что так.

– Почему же он должен умирать по чьей-то воле, по моей, скажем?

– Вот ты о чем… Тогда тебе следовало бы не воином быть, а… – Не договорил, почувствовал, что сейчас смертельно оскорбит Джучи.

Без того сын как-то весь ужался, но смотрел в лицо отцу твердо, без страха, какой накатывал на него в детские годы.

– Я хочу понять, отец, не разгневаем ли мы когда-нибудь небо тем, что человеческая жизнь для нас – травинка. У каждого из живущих есть душа, сердце, свои думы, есть духи-покровители…

– Да, Джучи, я забыл сказать, – перебил он его, – первое время с тобой будет Джэбэ. Он опытный воин, не перечь ему.

Он, конечно, не забыл. Джэбэ с ним отправлять не собирался. Но если у Джучи такие думы перед походом, ему не взять ни одного города, а если и возьмет, уговорив сартаулов покориться, они восстанут за его спиной. Джэбэ не даст слюни распускать.

– Спасибо, отец, и за это. За Джэбэ…

– Ты чем недоволен?

– Кто посмеет быть недовольным твоим повелением! Я рад. Джэбэ так опытен, что мне рядом с ним нечего делать. Буду охотиться.

– Не заносись! – строго сказал он. – Одна галка хотела стать гусем, села на озеро и утонула. Я лучше знаю, кому с кем идти и чем заниматься.

Вечером созвал в шатер нойонов, объявил свою волю. После этого слуги принесли вино и мясо. С его позволения Хулан пригласила девиц-песенниц с хурами и мальчиков-лимбистов [57]. Разом стало шумно и весело. Нойоны в знак дружбы и приязни обменивались чашами с вином. Хан из своих рук угостил Боорчу, Джэбэ, Субэдэй-багатура… Всем пожелал счастья-удачи в сражениях.

Выпил архи и сам. Слушал юролы – благопожелания, хвалебные песни магталы, нежное звучание хуров, тягуче-печальную жалобу лимбэ. Музыка смывала с души пыль будней, манила в неизвестное, тревожила, сулила радость. Празднично сверкали кольца и перстни на пальцах, браслеты на запястьях рук Хулан. Влажно поблескивали зовущие глаза. Время проносилось, не задевая ее. С годами она становилась даже красивее.

Музыка расслабила его. Что-то тихо заныло, заболело внутри.

Мальчики старательно округляли щеки, дуя в лимбэ, проворно-суетливо бегали их пальцы. Сколько трав истоптали они? Не больше десяти. У них впереди молодость, возмужание… Все впереди. А его молодость ушла невозвратно, детство забылось, будто его и не было… Он почувствовал зависть к мальчикам… Тихая боль внутри росла, ширилась, захватывала его, мягко сдавливала горло.

– Нашему хану – тысячу лет жизни!

Он поставил чашу с вином на столик и больше не притрагивался к ней.

Вдруг оборвалась музыка, смолкли голоса.

– Хан желает отдохнуть. Идите.

Это Хулан. Она, как всегда, почти угадала его желание. Неважно, что не отдыха ему захотелось, а чего-то совсем другого. Он бы куда-нибудь пошел сейчас, совсем один, и чтобы под босыми ногами была мягкая, холодная от росы трава, и вскрикивали бы ночные птицы, взлетая из-под ног. Вышел из шатра. Дул сухой ветер. На небе слоились черные облака, невидимая луна высветляла их края, тускло светилась одинокая звезда. Почему-то вспомнил давний свой разговор с монахами-даосами. Тогда их суждения принял с усмешкой. Они ему показались не столько мудрыми, сколько забавными. А было, кажется, в тех суждениях что-то важное для него.

Он пошел по стану, и кешиктены – караульные двинулись за ним.

Досадливо махнул рукой – отстаньте. Нашел палатку Елюй Чу-цая, откинул полог, – склонив голову, вошел внутрь. Потомок «железных» императоров лежал в постели с высоким изголовьем, читал книгу. Увидев хана, сбросил с груди одеяло. Пламя в светильнике заметалось вспугнутой бабочкой.

– Можешь не вставать, – сказал хан, сел на стопку книг, сложенных у постели. – Ты сведущ в учении даосов?

– Нет, великий хан, – Чу-цай поднялся, натянул халат, поставил перед ханом фарфоровую чашечку с чаем.

– Почему?

– Все науки один человек познать не может. На познание дао уходит жизнь. Это одно из самых великих учений.