Вавилон - Фигули Маргита (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
— Но ведь этот человек ни в чем не повинен, — горячась и повышая голос, повторял Идин-Амуррум, — кстати, преследование за недоимки я тоже считаю насилием, мы еще поплатимся за это, любая несправедливость со временем отомстит за себя, — предостерег он.
Презрительно усмехаясь, Исме-Адад большим пальцем правой руки поглаживал драгоценный камень в перстне, надетом на указательный палец левой, всячески давая понять, что, на его взгляд, верховный судья — предатель и отступник.
— И наконец, — настаивал на своем верховный судья, — вы совершаете беззаконие. Гамаданы находятся под защитой царя, это военные поселенцы.
— Но если они провинились перед Мардуком, — верховный жрец недобро посмотрел на судью, — Мардук вправе покарать их, тем паче, что страною правит незаконный царь…
Он щелкнул согнутыми пальцами по столу и поднялся в знак окончания беседы.
Домой Идин-Амуррум возвратился мрачнее прежнего. Сурма уже издали понял это по его застывшему, хмурому лицу.
— Видно, — с горечью и негодованием сказал он Сурме, — нынче верховный судья ничего не значит. Поэтому я и хотел сложить с себя полномочия и принять место выборного. Тщетны мои усилия, ничто не изменится в Вавилонии, пока в ней царят беззаконие и произвол. Мне хочется во весь голос кричать о том, что я думаю о нашем государстве, о его уложениях, правителях, о его духовенстве и храмах, о его войске и блюстителях порядка, о его царе и сановниках!
Судья разгорячился. Сознание бессилия не давало ему покоя, и он возбужденно принялся расхаживать по саду, переполошив при этом птиц.
Внезапно остановившись, Идин-Амуррум задумался.
— Кажется, не все потеряно, Гамадана еще можно спасти. На заседании совета я впервые оценил Набусардара. Это человек справедливый, великодушный и волевой. Я дал себе слово навестить его, и вот теперь у меня есть для этого повод;
На лице Сурмы мелькнуло беспокойство, он нехотя проговорил:
— Слыхал я, на Хебаре он велел умертвить ни в чем не повинного иерусалимского пророка.
— Это не совсем так, — возразил Идин-Амуррум, — Набусардар располагает неопровержимыми доказательствами того, что иудеи ждут не дождутся Кира. Более того, они будто бы вступили в тайные сношения с персами, точнее говоря — с персидскими лазутчиками, засланными в нашу страну. Это уже измена, а измена карается смертью! Таков закон, и тебе об этом известно. Стало быть, Набусардар действовал в согласии с законом.
— Но ведь ты сам, достойнейший, — в сердцах воскликнул Сурма, стремительно поднявшись со скамьи, — ты сам говоришь, что ничего не изменится, пока у нас царят беззаконие и произвол! Если богатые соотечественники попирают наши права, стало быть, вся надежда на то, что их помогут нам добыть чужеземцы. — Он помолчал, раздумывая, говорить ли все до конца, но так как олицетворением персов был для него добрейший Устига; то Сурма, поколебавшись, добавил: — Хотя бы тот же Кир…
— Ты тоже надеешься на него? — резко прервал его изумленный судья.
Сурма промолчал, не посмев открыть всю правду. Несмотря на то что отношение обоих к происходящему в стране во многом совпадало, каждый из них по-своему смотрел на персидскую опасность. Сурма жил под впечатлением разговоров и встреч с Устигой и его отрядом. Узнав персидского князя поближе, он не мог не верить ему. Юноша всем сердцем привязался к персу, верил его обещаниям, но никогда бы не посмел признаться в этом судье. Проницательный Идин-Амуррум догадывался, что происходит с Сурмой, и, чтобы разубедить его, проговорил:
— Истинный халдей полагается только на себя.
— Где они, эти халдеи?! — не сдержавшись, не скрывая раздражения, воскликнул юноша.
— Я не сомневаюсь, что Набусардар — истинный халдей, он желает добра нашей родине. Набусардар — благородный человек, мудрый полководец и к тому же храбрый воин. А впрочем…
Тут Идин-Амуррум задумался, вспомнив обстоятельство, опровергавшее только что высказанное им суждение. Кажется, Набусардар обошелся несправедливо не только с пророком, приказав его засечь у Хебара, но и с Устигой; поговаривают, он заточил перса в подземелье, потому что ревновал его к дочери Гамадана. Правда, кое-кто высказывал предположение, будто Устигу подкупили и он по своей воле сел в темницу, чтобы предоставить Набусардару улики против Кира. Так или иначе, но что-то тут не ясно даже Идин-Амурруму, хотя он и гонит прочь сомнения в благоразумии столь высокого вельможи. Остается одно — свято верить Набусардару и дать отпор персам.
— Это — единственный путь в нашем теперешнем положении. Нам грозят войной, и мы должны защищаться.
Судья не убедил Сурму, но ему не хотелось больше говорить об этом, надо было вернуться к делу, которое привело его сюда. Юношу беспокоила участь старого Гамадана.
— А что будет с Гамаданом, достойнейший? — спросил он и тут же добавил: — Ведь это только начало, и если не помешать Эсагиле, она уничтожит лучших мужей нашего воинства.
— Я не упущу ни малейшей возможности освободить Гамадана. Самый верный путь — обратиться к Набусардару, но, сколько мне известно, теперь он совершает объезд сторожевых отрядов. Он лично хочет убедиться, надежны ли их укрепления, проверить силу и боевую готовность войска. Если он задержится, мы не будем мешкать. Я сделаю все, что в моих силах, посоветуюсь с наместником Ларсы Наби-Иллабратом, это мой старинный приятель… Доверься мне и со спокойным сердцем возвращайся домой.
Сурма ушел, и судья остался один; мысли его снова невольно обратились к Устиге. Он попытался представить себе его облик. Память послушно восстанавливала знакомые лица, и среди них он отыскивал черты Устиги. О персидском князе говорили очень много. Рассказывали о его большом чувстве к дочери Гамадана, о том, как он верил ей и беззаветно любил.
— Я бы не верил ей, князь, — усмехнулся судья, — я бы не верил. Мне приходилось судить женщин на холме Гила.
Погруженный в свои мысли, Идин-Амуррум шел по дорожке меж папоротников, астр и майорана. Сорвав стебелек майорана, он растер его в пальцах; пряный запах, как ему показалось, успокоил его.
Куда хуже приходилось тому, кто занимал его ум и воображение.
Устига лежал на охапке ячменной соломы в подземелье борсиппского дворца Набусардара, бездумно уставясь в потолок. Неожиданно он приподнялся: ему послышались шаги. Он настороженно ждал, но дверь не отворилась. Поникший, снова опустился Устига на свое ложе, глядя на едва мерцавший каганец в углу. Жалкий огонек дрожал, метался из стороны в стороны, будто хромоногий нищий. Вот пламя замерло, словно остановилось, переводя дух, словно устав от вечного мерцания, и снова забилось, заметалось, подобно сердцу Устиги.
— До каких же пор это будет продолжаться, до каких пор? — прошептал он. — Когда же ты вызволишь меня, мой могущественный повелитель, мой славный Кир?
Шепот умолк и послышался снова:
— Не будет ли это слишком поздно? Подоспеешь ли ты вовремя? Ты знаешь, духом я тверд, но тело мое день ото дня слабеет в духоте и сырости подземелья. Поспеши же, мой царь, поспеши! Шепот ненадолго смолк и опять:
— Если бы ты видел, как прочны эти стены, ты бы признал, что голыми руками их не сокрушить. Ты должен прийти, мой царь, ибо я все еще верю, что любовь одолеет ненависть, правда одолеет ложь, а справедливость — произвол.
Он встал и медленно подошел к огню. На стену и потолок легла тень от его плеч и головы. Высоко под самыми сводами виднелась узкая, забранная решеткой щель, Устига часто пел, чтобы хоть голос его выбрался наружу, на вольный, бескрайний простор. Хотя бы голос, если не он сам.
Мысль его непрестанно искала выхода, и голова гудела от напряжения. Тщетные усилия — он не мог себе помочь и чувствовал, что мысли, рвавшиеся на волю, разбивались о стены темницы, словно ослепленные горлицы.
Единственным человеком, с кем ему разрешалось видеться и с кем он мог перемолвиться, была старая рабыня Тека. Но та скупилась на слова, и Устига не на шутку опасался разучится говорить.
