Старый патагонский экспресс - Теру Пол (книги полностью бесплатно txt) 📗
Мы продолжали пить пиво, а боливийцы продолжали поносить своих соседей. Я предположил, что они обладают некими общенациональными характеристиками, и вспомнил ту классификацию национальных характеров в зависимости от высоты, которую излагала мне дама в Эквадоре. Все в один голос заявили, что это чушь. Каждый настаивал на своей неповторимости и оригинальности. Самое странное, что они почти не говорили о Боливии, хотя Боливия буквально была во всем. Она сказывалась и в этом старомодном вагоне-ресторане с расторопными официантами, и в индейцах, скорчившихся на подножках вагонов в тамбурах, и в ледяном дыхании гор, врывающемся в открытые окна. Возможно, Виктор прочел мои мысли и сказал:
— У нас в Боливии есть одна проблема.
— Только одна? — уточнил я.
— Одна большая проблема, — невозмутимо сказал он. — Море. Чили должна была оставить нам хотя бы небольшой кусок побережья — или Перу. Нам необходим свой собственный морской порт. А раз у нас нет своего порта, это и порождает остальные проблемы. Разве можно обойтись без морского порта?
— Ему понравилось наше пиво, — Фернандо увел разговор в сторону.
— Да, — сказал я, — оно очень вкусное.
— Посмотрите на того парня, — сказал Виктор.
В стороне от нас сидел человек и пил пиво. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что передо мной американец. Он был в грубых башмаках и клетчатой фланелевой рубашке, в которых так любят щеголять старшекурсники в американских университетах. Полы рубашки свободно болтались, борода была нечесана, он пил прямо из горлышка, то и дело поднося бутылку ко рту, утираясь тыльной стороной ладони и отрыгивая.
— Это отвратительно, — сказал Виктор.
— Хоть бы уж стакан попросил! — добавил Фернандо.
— Вы только посмотрите! — развеселился пьяный. — Буль-буль! — Он показал при помощи пальца. — Прямо из горлышка!
— Отвратительно, — повторил Виктор.
— По-моему, это американец, — сказал я.
— Это, должно быть, немец, — возразил Виктор. — Немцы всегда так пьют пиво.
Мы говорили по-испански, не понижая голоса, и это нас выдало: мы и глазом моргнуть не успели, как парень встал и на беглом, с едва заметным акцентом испанском сказал:
— Я американец, и так принято пить пиво в Америке, — он прикончил бутылку, рыгнул и протопал во второй класс.
Мы принялись за еду, но у меня вдруг разболелся живот. Я извинился и вернулся к себе в купе. Поезд остановился. Мы прибыли в Оруро, довольно большой город, почти полностью населенный индейцами, на берегу озера Уру-Уру. Дождь усилился, он барабанил в окно и стекал по стеклу ручейками, серебрившимися в свете вокзальных фонарей. Я улегся, выключил свет и свернулся клубком под одеялом в надежде перетерпеть боль. Я очнулся где-то за полночь. В купе было так холодно и висело такое плотное облако пыли — видимо, это было результатом той скорости, с которой двигался наш поезд, — что я едва мог дышать. Я попытался включить свет, но он не горел. Я попытался открыть дверь, но ее как будто кто-то запер снаружи. Я кашлял и задыхался, трясясь от озноба и усилившейся боли в желудке. Мне ничего не оставалось, как постараться взять себя в руки. Я глотнул из заветной бутылки, уткнулся носом в одеяло и стал ждать, пока алкоголь притупит изжогу.
Позже, уже на рассвете, я разобрался, почему не смог отпереть дверь: ее застопорил задвижками Фернандо, все еще спавший на верхней полке. Я же по-прежнему чувствовал себя ужасно. Я вообразил, что всего через пятнадцать часов мы покинем высокогорье и окажемся практически на уровне моря. Но я ошибался. Мы все еще мчались на высоте 12 000 футов по фантастическому лунному пейзажу из скал и пустых кратеров. Алкоголь усугубил симптомы горной болезни: похмелье в разреженном горном воздухе приносило смертельные муки. Мрачный пейзаж с его зазубренными обломками скал навевал мысли об адских пытках. В этих холодных Кордильерах не встречались даже индейцы. На темные озера, промелькнувшие в окне, было холодно даже смотреть, и вдруг я понял, что это не вода, а лед, покрытый серой пылью, а дальше нам стали попадаться небольшие сугробы, грязно белевшие, словно обрывки нижнего белья. Снег!!!
За завтраком, состоявшим из черствого хлеба и чая, я разговорился с Виктором. Вроде бы они с Фернандо (пьяный куда-то испарился без следа) решили сменить обстановку. Они выбрали один город на юге Боливии — поезд остановится там сегодня днем. И что они собираются там делать?
— Ничего, — ответил Виктор.
Я сказал, что отлично понимаю, что он имеет в виду.
— И может быть, читать, — добавил Виктор. — Люблю читать американские романы.
— И какие авторы вам больше всего нравятся?
— И. Бинг Уолла, — без запинки ответил он. — Еще Артур Айли и Тила Каудвэй.
— Никогда о таких не слышал, — ответил я.
Оказалось, романы у него с собой в портфеле. Это были переведенные на испанский Ирвинг Уоллас, Артур Хейли и Тейлор Колдуэлл.
— Вот, — Виктор поднял томик Колдуэлла. — Это про Цицерона. Но я уверен, что вы сами его читали.
— Никогда не читал ни одного из них.
— А у вас что за книга?
Это был роман Джека Лондона «Бюро убийств». Он не доставлял мне удовольствия.
— У него нехороший запах. В Новой Англии мы бы сказали: «Дурно пахнет».
— Дульно пасснет, — повторил он.
— Что-то я себя неважно чувствую, — сказал я. — Это все из-за горной болезни. Пожалуй, мне лучше пойти прилечь.
Я вернулся в купе, поправил подушку и стал смотреть на мелькавший за окном пейзаж порохового оттенка. Я надеялся, что мы уже начали спуск с горных хребтов. Попадавшиеся по дороге поселки представляли собой жалкое зрелище с разрушенными церквями и обвалившимися оградами, но они были редки в этих бескрайних каменистых пустошах, поросших бурыми кустарниками и пересеченных такими же бурыми ручейками. Временами в купе заглядывали Фернандо и Виктор. Вам лучше? — интересовались они. Я отвечал, что чувствую себя неплохо, но боль все не проходила, и я встревожился не на шутку.
Тянулись часы, и толчки поезда все сильнее злили дикобраза, поселившегося у меня во внутренностях. Тем временем мы доехали до Тапизы, где Фернандо и Виктор распрощались со мной. Даже на солнце Тапиза — кучка бурых лачуг, прилепившихся к горному склону, — казалась ужасной дырой. Неподвижный пейзаж нарушали лишь кружившие над головами кондоры да любопытные индейцы, ошалело щурившиеся на парочку чужаков, которым предстояло провести в их обществе ближайшие несколько недель. От одной мысли о том, каково это: стоять на платформе такой станции, как эта, и следить за удаляющимся из виду поездом, меня передернуло.
Мы двигались по рельсам со скоростью бега трусцой и на протяжении нескольких часов следовали руслу широкой мутной реки Камблайя. Здесь росли какие-то кустарники и кактусы, напоминавшие гигантские кегли, а кое-где среди скал даже желтели дикие подсолнухи. Я подумал, что это явные признаки того, что мы спускаемся с гор, но не заметил каких-либо значительных перемен. Меня ввела в заблуждение ослабевшая боль: я подумал, что мне полегчало, потому что горная болезнь сходит на нет. Но оказалось, что плодородной остается лишь узкая долина вдоль реки — в остальном это была все такая же безводная горная пустыня, угрюмый пейзаж из безумных кошмаров. Это была неприветливая и пустынная страна. Около разлившейся реки попадались ежевичник и ивы, но дальше насколько хватало глаз, простирались пустоши, покрытые лишь голубоватой пылью: скалы, каменные гребни, исковерканные сплетения кактусов.
Горные выступы становились все ниже, река скрылась из виду, и на протяжении долгих миль мы ехали по пустошам. Машинист и не собирался прибавлять скорость. Поезд медленно и упорно продвигался вперед под чистым небом через это безграничное бесплодие. Все, что могло хоть как-то порадовать взгляд, оставалось в стороне от железной дороги: на западе, где угадывались ущелья, на востоке, где горы не снимали снежных шапок и принимали те же изысканные очертания миражей в пустыне, которые я заметил днем раньше на выезде из Ла-Паса. Анды — так называют их местные жители. Но название ни о чем не говорит. Это показалось мне очень важным, что такие огромные горы, увенчанные ледниками, обозначаются таким простым словом, общим для всех, а не носят каждая свое имя. Но и эта монотонная пустыня, и протянувшиеся на тысячи миль пустоши с их причудливыми формами называются просто высокогорным плато. И даже на карте оно не имеет ни каких-то особых названий, ни описаний достопримечательностей. Поезд словно пересекал какую-то облачную страну: он сделал несколько остановок, но остальные ее просторы так и оставались безымянными. И теперь все, кто находился в поезде, направлялись к пограничному городу, имеющему имя.
