Ледяной сфинкс (с иллюстрациями) - Верн Жюль Габриэль (читать хорошую книгу TXT) 📗

Джэм Уэст не стремился к высоким постам; его не влекло богатство; он не занимался куплей-продажей товаров. Другое дело — закрепить груз в трюме: без этого судно не обретет устойчивости. Что же касается тонкостей искусства кораблевождения — установки оснастки, использования площади парусов, маневров на любой скорости, отплытия, вставания на якорь, борьбы с немилосердной стихией, определения широты и долготы — то есть всего того, что относится к совершеннейшему творению человеческих рук, каковым является парусник, — здесь Джиму Уэсту не было равных.

Вот как выглядел старший помощник: среднего роста, худощавый, мускулистый, с порывистыми движениями, плечистый, ловкий, как гимнаст, с необыкновенно острым глазом, какой бывает у одних моряков, с загорелым лицом, короткими густыми волосами, бритыми щеками и подбородком и правильными чертами лица, выражавшими энергию, отвагу и недюжинную силу.

Джэм Уэст был неразговорчив и ограничивался краткими ответами на задаваемые ему вопросы. Он отдавал команды звонко, четко выговаривая слова, и никогда не повторял их дважды, ибо командира должны понимать с первого слова. Так оно и было. Я недаром обращаю внимание читателя на этого образцового офицера торгового флота, преданного душой и телом своему капитану и своему кораблю. Казалось, он превратился в необходимейший орган сложнейшего организма — корабля, и это сооружение из дерева, железа, парусины, меди и конопли именно у него черпало одухотворяющую силу, благодаря чему происходило полное слияние творения человеческих рук и Божьего промысла. Если у «Халбрейн» было сердце, то оно билось в груди Джэма Уэста.

Я завершу рассказ об экипаже судовым коком. Африканский негр по имени Эндикотт восемь последних лет из своих тридцати проколдовал на камбузах кораблей, которыми командовал капитан Лен Гай. Он и боцман были приятели. Надо сказать, что Харлигерли считался кладезем отменных кулинарных рецептов, которые Эндикотт порой пытался воплотить в жизнь, хотя безразличные к еде посетители кают-компании никогда не обращали внимания на плоды его героических усилий.

«Халбрейн» вышла в море при самой благоприятной погоде. Было, правда, очень холодно, поскольку на сорок восьмом градусе южной широты август — это зимний месяц. Однако море оставалось спокойным, а ветерок дул как раз оттуда, откуда нужно, — с юго-востока. Если бы такая погода установилась надолго — а на это можно было надеяться, — то нам ни разу не пришлось бы ложиться на другой галс, наоборот, мы могли бы ослабить шкоты, ибо ветер сам донес бы нас до Тристан-да-Кунья.

Жизнь на борту отличалась простотой и вполне понятной на море монотонностью, в которой было даже некоторое очарование. Ведь путешествие по морю — это отдых в движении, когда так хорошо мечтается под мягкую качку… Я и не думал жаловаться на одиночество. Разве что мое любопытство не могло уняться, ибо я не находил объяснения, почему Лен Гай вдруг передумал и перестал возражать против моего путешествия на шхуне. Спрашивать об этом лейтенанта было бы напрасной тратой времени. Вряд ли бы я смог почерпнуть что-то из его односложных ответов, даже если бы он и знал причину, на что надежд было мало: ведь она наверняка не имела отношения к его обязанностям, а ничем другим он не интересовался. За завтраком, обедом и ужином мы не обменивались и десятком слов. Однако время от времени я ощущал на себе пристальный взгляд капитана. Казалось, ему хочется выпытать у меня что-то, хотя на самом деле вопросы следовало бы задавать мне. В результате помалкивали мы оба.

Впрочем, мне было к кому обратиться, если бы я захотел почесать язык, — к боцману. Вот кто любил поговорить! Однако отнюдь не на интересующую меня тему. Зато он никогда не забывал пожелать мне доброго утра и доброй ночи, причем даже эти пожелания выходили у него весьма многословными: он неизменно интересовался, доволен ли я жизнью на борту, устраивает ли меня кухня и не следует ли ему посоветовать чернокожему Эндикотту приготовить что-нибудь особенное.

— Благодарю вас, Харлигерли, — ответил я ему как-то раз. — Мне достаточно самой простой пищи. Она мне вполне по вкусу, тем более что у вашего приятеля в «Зеленом баклане» меня кормили не лучше.

— А-а, чертяка Аткинс! Славный вообще-то человек…

— И я того же мнения.

— А как насчет того, мистер Джорлинг, что он, американец, сбежал на Кергелены со всей своей семейкой?..

— Что ж в этом такого?

— Да еще обрел там счастье!

— Это далеко не глупо, боцман!

— Если бы Аткинс предложил мне поменяться с ним местами, то у него ничего бы не вышло — моя жизнь куда приятнее.

— С чем вас и поздравляю, Харлигерли!

— А известно ли вам, мистер Джорлинг, что очутиться на борту такого корабля, как «Халбрейн», — это удача, какая выпадает всего раз в жизни? Наш капитан не слишком-то речист, это верно, а старший помощник еще реже раскрывает рот…

— Я заметил это, — согласился я.

— И все же, мистер Джорлинг, они настоящие, гордые моряки, смею вас в этом уверить. Вы будете опечалены, когда на Тристан-да-Кунья настанет время расставаться с ними.

— Рад слышать это от вас, боцман.

— Ждать этого придется недолго, коли нас подгоняет такой добрый юго-восточный ветер, а море волнуется лишь тогда, когда китам и кашалотам приходит блажь показаться! Вот увидите, мистер Джорлинг, не пройдет и десяти дней, как мы преодолеем тысячу триста миль, разделяющих Кергелены и острова Принс-Эдуард, а потом деньков пятнадцать — и позади еще две тысячи триста миль до Тристан-да-Кунья!

— Что толку загадывать, боцман… Ведь для этого нужно, чтобы сохранилась столь же благоприятная погода, а нет менее благодарного занятия, чем ее предсказывать. На этот счет существует мудрая морская поговорка, которую неплохо было бы помнить!

Как бы то ни было, погода оставалась отменной, и уже 18 августа пополудни марсовой крикнул с мачты, что видит справа по борту горы, что вздымаются на островах Крозе, лежащих на 42°59' южной широты и 48° восточной долготы, на высоте шестьсот — семьсот саженей над уровнем моря.

На следующий день мы оставили слева по борту острова Поссесьон и Швейн [43], посещаемые только рыбаками в путину. В это время года там обитали только морские птицы, пингвины да белые ржанки, прозванные китобоями «белыми голубями». На причудливых скалах островов Крозе поблескивали ледники, шероховатая поверхность которых еще долго отражала солнечные лучи, даже когда берега островов давно уже скрылись за горизонтом. Наконец от них осталась лишь белая полоска, увенчанная заснеженными вершинами.

Приближение земли — один из самых волнующих моментов океанского плавания. Я надеялся, что капитан хотя бы по этому случаю прервет молчание и перекинется парой слов с пассажиром своего судна. Однако этого не произошло…

Если предсказаниям боцмана суждено было сбыться, то уже через три дня на северо-западе должны были показаться острова Марион и Принс-Эдуард. Однако шхуна не собиралась приставать к их берегам, ибо запасы воды решено было пополнить на Тристан-да-Кунья.

Я уже надеялся, что монотонность нашего путешествия не будет нарушена штормом или какой-либо иной неприятностью. Утром 20 августа вахту нес Джэм Уэст. Сняв показания приборов, капитан Лен Гай, к моему величайшему изумлению, поднялся на палубу, прошел одним из боковых проходов к рубке и встал сзади, рядом с нактоузом, поглядывая время от времени скорее по привычке, чем по необходимости, на шкалу.

Заметил ли капитан меня — ведь я сидел совсем рядом? Этого я не знаю. Во всяком случае, он никак не отреагировал на мое присутствие. Я тоже не собирался проявлять к нему интерес, поэтому остался сидеть неподвижно, облокотившись на планшир.

Капитан Лен Гай сделал несколько шагов, свесился над релингами и устремил взор на длинный след за кормой, напоминающий узкую и плоскую кружевную ленту, — настолько резво преодолевала шхуна сопротивление океанской толщи.

Нас мог бы услыхать здесь всего один человек — стоящий за штурвалом матрос Стерн, сосредоточенно перебиравший рукоятки, дабы шхуна не уклонялась от курса.