Путешествия в Мустанг и Бутан - Пессель Мишель (книги читать бесплатно без регистрации txt) 📗
— Ну что ты видишь! — надрывался я. — Это же грандиозно! Первозданная природа!
— Несчастная страна, — продолжал долбить своё Таши. — И люди здесь несчастные.
— А где, по-твоему, счастливая страна?
— Там, где трава и деревья. А Мустанг бесплоден, как дохлая лань.
У тибетцев счастье — синоним красоты. По их канонам Мустанг, конечно, был самой печальной землёй на свете.
Вдали показался мчащийся во весь опор всадник. Грива лошади трепетала на ветру. Подскакав, он обратился к караванщикам, а затем к Таши:
— Командир кхампа требует, чтобы вы немедленно шли в Джелинг!
Таши растерянно повторил мне, словно я не понимал:
— Главный кхампа приказывает явиться к нему в Джелинг. Меня, честно сказать, покоробил резкий тон всадника, но я был заинтригован. «Когда мы доберёмся до места и разобьём свой лагерь, я непременно нанесу визит командиру кхампа», — ответил я. Всадник, ни слова не говоря, развернулся и пришпорил лошадь.
«Ничего, ничего, всё обойдётся», — успокаивал я себя, почти инстинктивно замедляя шаг. На обочине дороги стоял большой, выкрашенный охрой чортен — религиозный памятник, который буддисты называют «подспорьем культа».
Эти памятники скопированы с древнеиндийских гробниц. Они встречаются во всех буддийских странах, но варьируются в зависимости от особенностей буддизма. Первые чортены, по преданию, хранили реликвию Будды, но затем в них стали замуровывать мощи какого-нибудь святого ламы или просто отрывок со священным текстом.
Отсюда уже был виден Джелинг, и Таши согласился, что пейзаж стал веселее — появились деревья и трава. Деревня напоминала розовый гобелен с охряными полосами. Цвет селению придавали развалины крепости, монастыри и множество чортенов, поставленных на крутом склоне горы, у подножия которой журчал ручей. Рядом чётко, словно костяшки домино, вырисовывались домики под плоскими крышами. Чёрные окна точечками выделялись на белых прямоугольниках фасадов. Там и тут к ручью клонились метёлки плакучих ив.
Я спросил Тсеринга Пембу, можем ли мы остановиться на его подворье. Тот согласно закивал и стал заворачивать яков к глухой ограде. Набежали ребятишки, громко встречая прибывших. Все спрашивали, кто мы такие. Погонщики важно отвечали, что я «очень важное лицо, паломник и учёный человек»; этими доступными им словами они пытались описать мою профессию географа и этнографа.
Вещи сложили возле дома; с минуты на минуту я ожидал появления кхампа. Но никто не приходил — должно быть, командиру передали мой ответ. Таши поставил палатку, Калай распаковал кухонную утварь. При виде сверкающих кастрюль детишки Пембы застыли с раскрытыми ртами. Канса надул матрац, который мог служить также креслом, а металлический кофр приспособил как стол… Все эти вещи, привезённые из другого мира, выглядели странно; впрочем, со стороны все наши обычаи и привычки столь же странны, сколь и необъяснимы. Почему наши женщины считают нужным красить яркой краской рот? Почему мы сидим за столом, нелепо свесив ноги, и пользуемся для еды хирургическими инструментами?
Размышления были прерваны шёпотом Калая: «Кхампа пришёл».
В калитку входил невысокий коренастый человек. Черты его лица были словно вырезаны из стали, но вот он улыбнулся — и лицо сделалось донельзя приветливым.
Подождав секунду, я ответил: «Шу-а» — и указал на второй матрац, приготовленный Таши с другой стороны металлического кофра.
Командир был одет в удобную куртку, из-под которой выглядывала рубашка на молнии. Пакет пельменей кхампа с восточной вежливостью оставили на пороге дома.
Я поблагодарил «гьялцена» (начальника) за этот знак внимания.
— О, мы живём очень скромно, — сказал он, — и не можем делать дорогих подарков.
Потом начались расспросы. Долго ли я собираюсь пробыть? В какое именно место держу путь? Из какой я страны?
Моё знание тибетского сильно упростило дело. Очень нескоро я сообразил, что с меня снимают допрос, настолько это было сделано по-восточному тонко. А я-то полагал, что приму его с холодным достоинством…
— Я еду в Мустанг, чтобы изучить обычаи его народа, а по том написать о них «печа» (книгу)…
Разговор незаметно перешёл на лекарства. Я дал ему коробку с таблетками. На сём мы вежливо раскланялись.
— Это очень важный гьялцен, — зашептал вслед ему Пемба. — У него лошадь понимает человеческие слова и сама разговаривает…
Два дня прошли в расспросах деревенских жителей, после чего мы двинулись дальнее. Ветер отчаянно завывал и сыпал хлопьями снега. Какое счастье, что я купил чубу! В длинном рукаве я держал камень, чтобы бросить в пирамиду на перевале — по этому перевалу проходила условная граница между селением Джелинг и королевством Мустанг.
Камень упал в кучу с сухим щелчком. Немедля рядом раздались два других щелчка; я поднял голову и увидел направленные на меня дула автоматов. Это были кхампа, одетые точно в такие же, как у меня, чубы. Сердце ушло в пятки. Тоненькая снежная завеса разделяла нас. Что делать? «Кале пхе (не торопитесь)», — тупо вымолвил я.
— Кале пхе, — в изумлении повторили солдаты. Потом, словно очнувшись, быстро сунули автоматы под чубы и по доброй буддийской традиции обошли пирамиду слева, толкая впереди себя маленького яка, явно предназначавшегося для котла.
Мы разошлись.
Неужели я в Мустанге? Не так представлялось мне торжественное вступление в «запретное» королевство — действительность оказалась куда суровее воображаемого пряничного царства. Вспомнилась фраза Таши: «Мустанг бесплоден, как дохлая лань». Я словно очутился внутри картины, рождённой фантазией художника-сюрреалиста, — среди причудливых безжизненных силуэтов, строгих храмов, похожих на горы, и гор, напоминающих зубчатые башни.
Где-то там, затерянная в хаосе, лежала далёкая цель. Те, кому приходилось долго шагать, поймут, каким ореолом таинства окружает её сознание.
Два дня отделяли нас от столицы Мустанга. Целая вечность! Два дня до того, как я смогу сбросить с плеч груз ответственности за людей и дело, которым занялся. Казалось, со времени вылета из Катманду и прощального поцелуя жены минуло 99 лет. А через 99 лет, сказал Таши, все живущие на Земле так или иначе умрут. Недаром паломники посвящают заветной цели всю жизнь и, успокоенные, умирают в дороге где-нибудь в монастыре или на перевале. Паломника вдруг озаряет божественный свет, и он понимает, что так надо, раз пришла за ним смерть прежде, чем он исполнил обет.
Да и вообще, разве не выглядит вся наша жизнь дорогой к неведомой цели? Я подумал о путях, которые довелось мне пройти. Там были и моря, и пустыни, и джунгли, и болота.
Ветер резал глаза и, казалось, пронизывал мозг, словно желая высушить голову, превратить её в белый череп, которыми усеяны здешние ущелья. Поднялись ещё на один «ла», как называют перевалы в Тибете. Это четвёртый по счёту с того момента, как мы покинули ущелье Кали-Гандака.
Царанг появился внезапно. Подобно опытному артисту, город выдержал паузу, чтобы предстать во всей феерической красе посреди безводного ландшафта. Трудно было поверить в его реальность: Царанг походил на изящную миниатюру в красновато-зелёных тонах, нарисованную старательным иллюстратором детских книжек. Над узким ущельем поднимался высокий пятиэтажный замок. У подножия, в яркой зелени, заполнившей выемку бывшего ледника, тонули маленькие домишки. Словно желая затмить роскошь замка, рядом с ним рдел величественный монастырь из красного кирпича. Вход в эту гавань прошлого охраняли несколько чортенов с порталами, сквозь которые вилась дорога.
Город — первая веха страны Ло — выглядел оазисом среди лунного пейзажа. Солнце золотило коньки монастырской кровли, убранной разноцветьем флагов.
Наша маленькая флотилия вплывала сквозь чортены в город, о котором можно только мечтать. Крестьяне, выходившие за ворота, чтобы посмотреть на нас, в знак приветствия высовывали языки. Я с трудом привыкал к этому тибетскому обычаю и казался доктором на осмотре больных. Жители Царанга встречали нас молчанием (что, впрочем, понятно — попробуйте поговорить с высунутым языком!). Одеты они были в толстые домотканые чубы, у одних желтоватого, у других красного цвета. Кое-кто носил вывернутые мехом внутрь овчины. На женщинах поверх чуб были полосатые передники, а на голове вязаные шапочки. Но что больше всего бросалось в глаза — это добродушие открытых лиц. Казалось, они встречают давних знакомых и только ждут момента, чтобы заключить вас в объятия. Здесь люди не рассматривают прохожих сквозь занавески, как это принято в европейских деревнях. Они выходили, чтобы удовлетворить вполне понятное любопытство, и бесхитростно кричали: «Куда идёте?»
