В неизведанные края - Обручев Сергей Владимирович (бесплатные полные книги txt) 📗
После трех суток пурги 27 января выдался тихий день, почти нет ветра, но зато 37 градусов мороза. Для поездки на оленях и собаках я счел бы это нормальной температурой, а где-нибудь в верховьях Индигирки – даже оттепелью, но при маршруте на аэросанях начинаешь находить, что такая температура чересчур сурова. Ведь все время приходится смотреть вперед, чтобы вести съемку, следить за рельефом, за выходами горных пород.
Мы закрываем глаза темными очками, а лицо шарфом, но шарф, как показал опыт первых поездок, плохо защищает лицо; ветер, который дует навстречу со скоростью хода саней плюс сила встречного ветра, то есть до 90 километров в час, проникает всюду. Я предложил сделать маски из мягких шкурок пыжика, прорезав в них дырки для глаз и рта и пришив завязки. Так как шкурки с изнанки белые, то мы походим на детей, играющих в привидения. Вероятно, поэтому только Денисов и я решаемся надеть в жилом месте такую маску, тем более что здесь нас выходят провожать две или три чукотские девицы из обслуживающего интернат персонала.
С берегового обрыва у селения мы спускаемся на лед левой протоки Чауна и быстро взлетаем по сугробам на другой берег реки. Отсюда – через равнину на восток: нашей целью сегодня является долина реки Паляваам, самого большого правого притока Чауна. Система Чауна очень необычна: вместо одной осевой реки здесь со всех сторон с гор, окружающих Чаунскую впадину, спускаются реки, которые затем и собираются вместе вблизи моря, образуя целый веер водных артерий. Мы пересекаем центр этого пучка – дельту соединенных рек. Спускаемся в какое-то русло, пересекаем его, потом идем по другому и опять взбираемся по отлогому сугробу.
Яры занесены почти везде снегом, но все же, подъезжая к обрыву, водитель замедляет ход и, если не видно, занесен ли яр до самого верха или нет, круто поворачивает и идет вдоль обрыва, пока не найдет спуск. Ведь если «загреметь» с яра на полном ходу, от аэросаней останутся одни обломки.
Вторая река – это правое устье Чауна, и в него тут же впадает с востока другая большая река. Укукай объясняет, что это и есть Паляваам.
Слово «объясняет» не передает способа разговора. Хотя мы сидим с ним, тесно прижавшись один к другому на малых санях, но мотор так шумит, что, только наклонившись и крича на ухо, можно разобрать что-нибудь. Поэтому легче объясняться жестами.
Налево черные бугорки – это фактория и землянки оседлых чукчей, в одной из которых живет Укукай. Мы мчимся по равнине вдоль Паляваам. Снег на равнине Чауна так крепко убит ветрами, что можно ходить по нему даже без лыж. Плоские зигзагообразные и округлые заструги, похожие на маленькие барханы, покрывают поверхность, и лыжи мерно стучат о них. Каждый удар отдается в сердце водителя, ведь это лишний шанс оторвать заклепки и подошву лыж, – водитель старается обходить заструги. Но часто заструг так много – что избежать их невозможно.
Кроме заструг равнину украшают странные холмы – куполообразные, как плоский стог или опрокинутая чашка. Они рассеяны на равнине везде – то в километре, то в десяти километрах один от другого. После некоторого колебания я решаюсь остановиться у одного из них для осмотра. После колебания – потому что знаю, как опасно останавливать аэросани в такой мороз.
Яцыно подводит сани к подножию холма и ставит носом вниз по склону, чтобы легче было сдвинуть. Холм не очень велик, высотой до двадцати метров. Сверху он покрыт снегом, сквозь который кое-где виднеются трава и куски торфа. После зимних работ я пришел к выводу, что эти холмы – мерзлотные бугры, вздувшиеся вследствие замерзания линз льда в глубине под ними. Но только последующая летняя работа дает этой гипотезе достаточные доказательства. Такие холмы известны во многих местах на севере Сибири и Америки, и советские исследователи предложили гипотезу, объясняющую их возникновение.
Пока я осматриваю холм, винт саней не перестает вертеться: если остановить мотор, его потом не заведешь без подогрева. Чтобы снова двинуться в путь, надо сначала прогреть мотор на полных оборотах, и потом начинается самая мучительная часть – раскачивание. При этом надо следить: как только двинутся сани, вскакивать на ходу. В длинной кухлянке, в неуклюжих мехах очень легко поскользнуться; сзади рычит мотор, и, если винт захватит край кухлянки, конец и винту и кухлянке, а может быть, и их владельцу. Поэтому сани в момент старта напоминают повозку с обезьянами, которые поспешно карабкаются вверх по корпусу.
Весь процесс упаковывания головы в шапку, очки, маску, шарф надо закончить до старта: на ходу в открытой машине пронизывающий ветер не позволяет обнажать руки и лицо.
Километрах в восьмидесяти от культбазы мы подходим к гряде низких холмов, вытянувшихся вдоль реки Паляваам. Далее мы идем между этой грядой и рекой, которая обозначается полосой черных кустов, тянущихся справа. Еще 30 километров – и холмы отходят в сторону.
Я делаю остановку: надо посмотреть осыпи на холмах, закрытые снегом, и подождать большие сани, они что-то отстали.
Но, даже забравшись вверх по склону, я нигде не вижу их. Начинает темнеть, а нам следовало бы пройти сегодня еще 40 километров до края гор.
Если с санями что-нибудь случилось, надо прийти к ним на помощь. Приходится послать малые сани назад, а самому остаться у обрыва. Осыпь закрыта снегом, но, если полазать по ней, может быть, удастся найти какой-нибудь интересный образец.
Оказав Яцыно последнюю любезность – раскачав сани перед стартом, я лезу наверх и слежу, как облако снежной пыли вздымается за уходящими санями.
Шум мотора становится глуше и глуше, и наконец я остаюсь один в глубоком снегу на склоне. Следовало бы сказать, как принято в некоторых популярных описаниях полярных стран: «Один в ледяной пустыне, перед лицом грозной природы», но мне сидеть в одиночестве здесь нравится гораздо больше, чем замерзать в аэросанях, внимательно разглядывая сквозь обмерзшие очки, нет ли впереди оврага, в который мы свалимся.
Я долго ползаю по склону. Никаких интересных камней не видно, осыпь состоит из кусков однообразных песчаников. Саней нет. Небо из серого начинает превращаться в черное, мороз щиплет все больше. Наконец на западе показывается облако, из него выползает, как черная головка чудовищной белой гусеницы, машина. Белая гусеница быстро ползет, изгибаясь вправо и влево, и черная головка ее жужжит все громче и громче.
Я сбегаю с холма к саням: надо постараться сесть на ходу. Пока я карабкаюсь, Яцыно что-то кричит мне. Сквозь шум мотора я с трудом разбираю, что с большими санями авария, надо ехать назад.
Мы делаем обратно десяток километров. На озерке в долине реки стоят большие сани, возле них Денисов и Ковтун, оба утомленные бесплодными попытками.
Мотор «не тянет». Придется его вскрывать. Для длительной остановки мотор выбрал не совсем удобное место: кусты не ближе километра, астропункта здесь определить нельзя, для геолога тоже плохо – нет ни одного утеса ближе нескольких десятков километров. Но если прикинуть, что мы отъехали за несколько часов 70 километров от базы, надо считать, что для чукотских способов передвижения мы сделали очень много.
Так возникает наш неожиданный лагерь у холмов Нгаунако, где нам предстояло просидеть очень долго. Чтобы обеспечить лагерь наибольшим комфортом, пришлось двоим тотчас отправиться за дровами. У нас при каждых санях была пара лыж, обшитых мехом. Сейчас они послужили санями для дров – – люди могут идти пешком, настолько крепок здесь снег.
Пока мы устраиваем лагерь, ставим палатку, печку, в темноте показывается воз дров. В долине реки растут кусты в два-три метра высотой. Для полярного побережья Чукотки это почти дерево – редко где найдешь такую пышную растительность.
Но когда начинаешь ими топить, тотчас со вздохом вспоминаешь сухостойную якутскую лиственницу, которой я топил в палатке печку на Индигирке и Колыме. Кусты все зеленые (сухие под снегом найти очень трудно), и, чтобы они горели хорошо, надо, чтобы один человек сидел у печки и непрерывно подкладывал прутики. Время от времени истопнику приходится брать паяльную лампу и направлять сноп пламени в печку, чтобы разжечь потухающие ветки.
