В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя) - Обручев Владимир Афанасьевич (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Солнце село в этот день багровое, и проводник сказал: — нужно хорошо укрепить палатку, устроить из всех тюков, седел и бочонков с водой ограду, за которой уложить баранов, и на ночь уложить верблюдов спиной к ветру. А ветер здесь почти, всегда с полуночной стороны и этой ночью может быть сильный.
Сообразно с этим мы и устроились на ночь с южной стороны большой песчаной кучи, заросшей тамарисковыми кустами и дававшей некоторую защиту. Улеглись спать мы и мальчики в глубине палатки, проводник — у входа.
— Мой верблюд молодой и беспокойный, за ним ночью надо присматривать, чтобы не убежал, — объяснил он нам.
Часов в девять вечера вдали на севере послышался гул, сначала слабый, очевидно еще далекий от нас. Я слышал его, потому что не спал, обеспокоенный мыслью, что клад, который мы собирались раскопать, весьма сомнительный по качеству и количеству и трудный по работе. «Едва ли какому-нибудь разумному человеку пришло бы в голову основывать большое поселение в местности, очень близкой к окраине песчаной пустыни, — думал я. — Застроенная площадь небольшая, крупного монастыря здесь быть не могло, и мы потеряем только время».
Усилившийся гул прервал мои мысли. Казалось, что к нам скачет целая армия всадников; завывания чередовались со свистом, и на палатку посыпались песчинки в таком количестве, что можно было различить ручейки их, сбегавшие в разных местах. Палатка то вздувалась, то вдавливалась. Но мы глубоко забили колышки и придавили полы со стороны ветра четырьмя бочонками с водой, закрытыми кошмами и холстами. Я долго слушал голоса бури и, убедившись в прочности нашей защиты, наконец уснул.
Буря продолжалась всю ночь, изредка только как будто немного ослабевая, но затем даже усиливаясь. Когда стало достаточно светло, я встал, подошел к выходу и, чуть раздвинув полы, выглянул, но, кроме желтой песчаной мглы в воздухе, ничего не мог увидеть. Проводник, также проснувшийся, сказал, что он недавно выходил, все в порядке, животные лежат, даже лошади улеглись спиной к ветру, и везде нанесены барханчики песка. В такую бурю, конечно, нечего было и думать разводить огонь и греть чайник: приходилось лежать и спать, закрыв лицо, так как сквозь швы палатки проникали мелкие песчинки и попадали в глаза, нос и рот. У нас в большом чайнике был сварен жидкий чай для утоления жажды. Я пососал его через горлышко, и он показался мне очень сладким. Вернувшись на свое ложе, я опять заснул и, очевидно, очень крепко; проснулся, когда было совсем темно. Очевидно, тянулась вторая ночь. От пыльного воздуха голова была тяжелой, и я опять заснул.
Не знаю, сколько времени я спал, изредка просыпался, ворочался, натягивал халат, которым был укрыт, больше на лицо, и опять засыпал. Меня, наконец, растолкал Лобсын, тряс за плечо, и я услышал слова:
— Вставай скорее, Фома, вставай, беда у нас, все верблюды ушли и лошадей нет, угнали их, что ли, пока мы спали!
Я поднялся, голова попрежнему была тяжелая, хотелось опять уткнуться в подушку. Но Лобсын не давал пощады, тряс меня, вскрикивал:
— Ты что, напился вина, что ли, очнись, наконец, Фома, беда у нас!
Я, наконец, очнулся, присел и слушаю, а он говорит:
— Верблюды и лошади убежали куда-то. Проводника Ибрагима и моего сына тоже нет; они, наверно, побежали искать животных. Я уже бродил поблизости, смотрел. Буря продолжается, хотя слабее, и следы всякие уже замело, не видать, куда все убежали, где их искать.
Это известие меня, конечно, встревожило, и я вскочил и вместе с Лобсыном вышел из палатки на воздух. Было светло, песчаная буря ослабела, и по ветру можно было уже смотреть вдаль шагов на сто, но по сторонам, только защищая глаза рукой. Вокруг нашего лагеря под защитой палатки, вьюков, бочонков были наметены свежие барханы песка, вытянутые косами, высотой местами в полтора-два аршина. Наветренная сторона палатки прогнулась горбом под тяжестью нанесенного песка. Подветренная сторона в двух-трех шагах дальше палатки, где лежали верблюды, была пуста, и нанесенный на нее песок лежал неправильными холмиками и косами; это показывало, что животные, которые были уложены нами друг возле друга мордами по ветру в подветренную сторону, встали уже довольно давно и при вставании растоптали нанесенный между ними песок, который потом передувался.
Мы обошли всю площадку вокруг лагеря. Между кучками и косами песка попадались катыши высохшего уже помета верблюдов.
— Где же бараны? Где же бочонки с водой? — спросил я, заметив отсутствие тех и других.
Бараны лежали под большим кустом тамариска правее верблюдов. На этом месте был наметен свежий песок, из-под которого местами выдавались шарики бараньего помета. Бочонки с водой стояли друг возле друга между подножием песчаного холма, поросшего тамариском, и краем палатки, который они придавливали своей тяжестью, а сверху были прикрыты цветными вьючными сумами, в которых был привезен в Нию мануфактурный товар, и отсюда должны были быть увезены находки из раскопок. Сумы были покрыты простыми мешками. На этом месте мы увидели несколько мешков, полузасыпанных песком, но ни сум, ни бочонков не было, а песок лежал беспорядочными грудами, сильно уже сглаженными ветром.
Мы стояли с Лобсыном и подошедшим к нам Очиром и смотрели с недоумением на пустое место.
— Верблюды, лошади и бараны могли убежать, — сказал я, наконец, — но у бочонков ног нет и у сум также. Значит, какие-то люди во время бури были здесь и угнали животных, а заодно и увезли на них бочонки и сумы.
— А Ибрагим спал у входа и ничего не слышал! — воскликнул Лобсын, — и вместе с моим мальчиком побежал за ворами.
— И как они их теперь найдут, — рассуждал я, — ветер все следы замел, и в какую сторону воры ушли — неизвестно.
— Никуда иначе, как в Нию, — сказал Лобсын. — Во все другие стороны песчаная пустыня и дороги нет.
— И что же нам делать? Итти в ту же сторону, бросив палатку и все вещи здесь? А если Ибрагим нашел следы в другую сторону и побежал туда, а мы пойдем в Нию? — недоумевал я.
Положение казалось безвыходным. Как будто оставалось сидеть на месте и ждать возвращения отсутствующих Ибрагима и сына Лобсына. И как пришлось пожалеть, что в этот раз у нас не было собачки Лобсына, которая так хорошо караулила и, конечно, разбудила бы нас своим лаем, поднятым при появлении воров. Но старая собачка издохла летом, а новая еще не была обучена.
— Что же, пойдем в палатку, попьем хоть холодного чая, — предложил я. — Буря как будто кончается, и скоро можно будет развести огонь и поставить еду. Сколько суток мы проспали, ничего не ели, не пили!
Мы вернулись в палатку и сели. Я протянул руку за чайником, но Лобсын придержал его и сказал: — Знаешь, Фома, я думаю, в наш чай было подмешано сонное питье, я спал как никогда, словно мертвый!
— Я тоже спал крепко, но приписал это песчаной буре, — сказал я. — Очир ничего не сказал, но он вообще отличался тем, что ночью спал как убитый и при дежурствах его всегда с трудом будили.
Я попробовал чай, потянув его из горлышка. Его оставалось уже немного: мы, видно, не раз пили его, просыпаясь во время бури. На вкус чай показался определенно противно сладким, а сахара мы, оставив половину чайника на ночь, не клали. Лобсын тоже попробовал и сказал: — Наверно, подмешано сонное. Вспомни тот раз, когда я гнался за ворами на реку Урунгу и потчевал их сонным дамским питьем, чтобы увести наших коней.
— Кто же мог подлить его, Фома? Не иначе как Ибрагим, который и угнал наших животных. А мой сын заметил и погнался за ним.
В это время Очир, увидевший белую бумажку, заткнутую под край втулки заднего шеста палатки, вытащил ее и подал мне. Я надел очки и, увидев на бумажке монгольские буквы, передал ее Лобсыну, так как разговорный монгольский язык знал отлично, но письмо разбирал с трудом. Лобсын же в монастыре был обучен монгольской грамоте и потом читал книжки у себя в юрте в долгие зимние вечера. Он развернул бумажку, прочитал ее один раз про себя, перечел ее еще раз и потом повторил мне.
