Путешествия в Мустанг и Бутан - Пессель Мишель (книги читать бесплатно без регистрации txt) 📗
Вскоре дорога нырнула в густые джунгли, становившиеся всё более мокрыми по мере снижения. Чёрные горы исчезли из виду. Рядом с тропой зарокотала река, устремлявшаяся в долину. Окрестности стали похожи на верховья Амазонки, которые так любят публиковать иллюстрированные журналы. В воде мокли низкие ветви и стволы срубленных деревьев, опутанные ползучими растениями.
За несколько часов холод вечной зимы сменился удушающей жарой тропиков. Как будто мы за два дня перелетели из пустынных долин Мексики, покрытых кактусами, к сосновым лесам Альп, сделали по дороге остановку в девственных лесах Новой Гвинеи и оказались в бассейне Амазонки.
С утра не встретилось ни одной деревни, ни единого дома, вообще ни одной души. Вокруг расстилался огромный ботанический сад, в котором нас бросало то в жар, то в холод. Нигде в Гималаях мне не доводилось видеть такого растительного разнообразия. В мире вообще вряд ли сыщется столь экстравагантное место — разве что в соседнем с Бутаном Сиккиме. Там ботаники и энтомологи обнаружили редчайшее сочетание деревьев, растений и насекомых. Я лично уверен, что Бутан раскрыл бы природоведам ещё более удивительные феномены: топография здесь более вычурна, чем в Сиккиме, а климат поэтому богаче оттенками. Бутан ещё ждёт своих первооткрывателей.
Природные крайности объясняются редким сочетанием перепадов высот и рельефа, играющих роль естественных «загородок» и «ширм» для дождей и ветров. Так, две лежащие рядом долины резко отличаются флорой в зависимости от того, под каким углом они повёрнуты к солнцу, а третью долину на той же высоте ветер превращает в пустыню. Тёплые ветры несут сюда влагу с Индийского океана и Бенгальского залива. Здесь впервые за тысячи километров они встречают преграду — дождевые облака наталкиваются на непреодолимый барьер бутанских Гималаев. В засушливый Тибет они не проникают, поскольку последние капли падают на южные склоны бутанских хребтов. Западная и центральная части Гималаев менее подвержены действиям муссонов и не столь экзотичны, как Сикким и Бутан.
Мы спускались вдоль «амазонского» потока, поминутно оскользаясь в дождевых лужах, завязая в океане нагретой грязи. Сквозь древесную кровлю слабо процеживался зеленоватый свет, лица задевали лианы. Плотный подлесок из пальм и папоротников скрывал до половины липкие стволы в три-четыре обхвата, обмотанные орхидеями и десятками других паразитов. В этом неистовом мире растения пожирают друг друга. Мулы выглядели не крупнее кошек под сводами зелёных кафедральных соборов; они ступали крайне осторожно, пугливо озираясь на нас. Где вы, песчаные пляжи Мачу, пахучий сосновый ветер, озеро с лотосами и зелень лугов? Неужели мы в самом деле видели их?
Если вам доводилось шагать целый день или несколько дней подряд, то вам, очевидно, знакомо оцепенение, в которое впадает мозг после тяжкой дороги. Я одолевал милю за милей, словно робот, тело механически повторяло одни и те же движения. Мозг подстраивался под этот ритм и уже с трудом отзывался на внешние раздражители. Поэтому я с таким изумлением смотрел сейчас на окружающие декорации. Маленькие пучки травы вдруг сделались родными и близкими — это была единственная привычная деталь в мире тропического буйства.
Первые дни я часто вспоминал мир, оставшийся позади, в Тхимпху, и терявшийся теперь в туманной дымке воспоминаний. Воспитанный в Англии, я с ранних лет полагал, что подлинный мир где-то в другом месте. Многие знают, что мышление англосаксов склонно к мечтательности — возможно, потому, что они проводят чёткую грань между работой и удовольствием, отделяя действительность от вымысла. Латиняне, те легко смешивают удовольствия с делами, религию с любовью и действительность с грёзами.
Я был воспитан на мечтах, как другие — на бульоне. В результате самые экзотические формы действительности не вызывали у меня ни малейшего восторга: всё это я уже успел «просмотреть» в мечтах. Короче, когда в 20 лет я изнемог в мире грёз и смог начать наконец собственную жизнь, я потерял способность удивляться.
Я и в Бутан стремился затем, чтобы увидеть наяву страну, давным-давно запечатлённую в мечтах.
Некоторые смотрят на путешествия как на бегство от жизни. Для меня они — реальное воплощение вымышленного мира, нарисованного ребячьим воображением; погружение в чудеса, в которые, повзрослев, мы перестаём верить. Сказочные замки заменяются заводами или рабочими столами (что по сути одно и то же), а прекрасные принцессы теряют пряничный флёр. Мы сознательно разрушаем свою мечту. Но вот сейчас, во второй половине XX века, здесь, в Бутане, я оказался среди королей, лучников и крепостей, не созданных фантазией, а живущих реальной жизнью в одном времени с нами.
Мулы плелись совсем понуро. Словно псы в жару, они вываливали языки, с трудом вытягивая копыта из жирной жижи. Тенсинг и Вангду всё чаще требовали остановки. Вангду хотел устроить привал прямо на тропе, в джунглях. Но я знал, что впереди где-то есть деревня, и поэтому торопил спутников.
— Долго ещё идти? — спросил я Вангду. Тот безнадёжно махнул рукой:
— Очень далеко и всё время в гору.
Ужасно не хотелось ночевать в тропической долине, кишащей москитами.
— Попробуем дойти!
Я переложил на своего мула несколько тюков, сняв их с его несчастных товарищей по походу, и двинулся впереди каравана.
Довольно скоро тропа отклонилась от берега реки и пошла вверх. Лианы стали потоньше — обычно такие растут в более умеренном климате. Ещё выше джунгли исчезли, уступив место соснам. И вот мы вынырнули на альпийский луг. Появилось поле, а за ним белая масса монастыря в окружении деревьев и розовых цветов гречихи. Чуть ниже виднелись несколько домиков, уже затенённых начинавшимися сумерками.
Это место называется Миндже, и оно лежит у подножия перевала Пелела…
Гречишное поле дышало свежестью, когда на заре мы покидали дом. Сразу за полем начался густой тёмный лес. Тропа вначале ползла зигзагами, а потом круто пошла по вырубленному в скале карнизу, поросшему мхом; вода хлюпала под ногами. Сверху спускались замшелые лианы и цепкие воздушные корни деревьев.
Вираж за виражом мы поднимались в мир, где висевшие в воздухе холодные капельки конденсировались, покрывая деревья и камни волглой, словно морские водоросли, зеленью.
Мы оказались в краю вечного тумана. Летом и зимой горы тонут в облачности; деревья растут беззвучно, и даже бег потока приглушает ватное одеяло тумана. Единственные обитатели этого странного уголка — чёрные гималайские медведи.
Дорога забирала всё круче. Под каким углом? Какая высота уже — тысяча или две? Мулы, вытянув шеи, упрямо карабкались вверх, отталкиваясь от каменистой почвы задними ногами.
Сил больше не осталось, и я решил в конце концов сесть верхом. Но из этого ничего не вышло: мул, как и я, хватал воздух ртом и останавливался через десять шагов. Он набирал силы для следующего рывка и вновь останавливался, шатаясь.
На каждом вираже я задирал голову в смутной надежде угадать близкую вершину. Но горы как чайник: тот ни за что не закипает, если сидеть и сверлить его взором. Вершина должна «вызреть»…
Я заметил, что дышится с трудом. Значит, близка отметка «3 тысячи метров». Но каменистая тропа упрямо лезла всё выше и выше, виляя между стволами деревьев, чьи верхушки смазывал туман.
К концу четвёртого часа мучительного подъёма я уловил давно ожидаемые признаки близости вершины: клочки ваты на ветвях кустарников и молитвенные флаги признательных восходителей, поставленные во славу «коней ветра» — воинственных божеств, живущих на горных пиках.
На перевале стояла каменная пирамида, насыпанная поколениями пилигримов, воинов, торговцев и одиноких путников. Это был единственный путь, соединяющий Центральный и Западный Бутан.
Я тоже добавил в пирамиду свой камень и рухнул в изнеможении у подножия, поджидая Тенсинга и Вангду с мулами.
Вот и они. Тенсинг улыбается во весь рот. Вангду жалуется на возраст — с каждым разом перевал даётся всё тяжелее…
