Серебряные рельсы (сборник) - Чивилихин Владимир Алексеевич (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
– Как здесь без дров? – говорю я, а сам все по бокам скалы смотрю, ладную палку ищу, чтоб длинная была, прямая и сухая.
– Не дадите мне хлеба, Тобогоев?
– Почему не дам?
Дал хлеба и подумал, что хватит, а то плохо ему станет. И еды мало, а когда помощь будет, неизвестно, все теперь зависит от Сашки и его головы. Палку я нашел, обчистил ножом и сказал, буду сейчас привязывать ее к больной ноге, чтоб не двигалась кость. Он сказал, что это я, пожалуй, ничего себе придумал. Палка ладная, под самую его подмышку. Я резал лямки от рюкзака и делал что хотел. Как лежала нога, так и привязал ее к палке. Инженер терпел, и я опять удивился, вроде он все же человек, а не росомаха.
Дров тут мало, а солнце зашло уж за хребет, и стало холодно. Перекатил через камень кедровую лесину с корнем, березовых сучьев набрал, только больше сырых и гнилых, береза быстро пропадает на земле, если с нее кору не снять. А бересты натряс много и сухой красной пихты набрал, чтоб костер ночью кормить. В запасе еще колодина, под ней утром лежал инженер.
Спать я ему наладил хорошо. Наломал мягких веток, распорол и подстелил рюкзак, Сашкину энцефалитку тоже, а своей курткой прикрыл. Костер загорелся, инженеру было тепло. Я ждал, когда он заснет, однако не дождался.
– Тобогоев, нельзя ли мне еще хлеба?
Хлеба я дал мало и сказал, что у нас одна банка сгущенки, одна тушенки, лапши горсть и сахар. А хлеба меньше буханки.
– Не густо, – сказал он.
– Правду говоришь.
– Тушенку на ужин, – распорядился он. – Чтоб ночью было теплей. Но до ужина еще не скоро. Давайте поговорим о чем-нибудь.
– Почему не говорить? Давай начинай.
Инженер закрыл глаза, а я глядел на огонь, на речку и красные камни Кынташа. Они начали помирать без солнца и совсем были темные, когда я глядел на них после огня. А Тушкем сильно работал, в голову шум пришел и не уходил.
– Тобогоев, почему вас только двое?
– Другие в Кыге ищут, – решил я сказать правду.
– Постой, а это разве не Кыга?
– Нет. Тушкем.
Он сощурился на меня, хотел что-то сказать, но вроде передумал.
– Ладно… А что значит Тушкем?
– Как это по-русски будет? «Тот, кто падает».
– Сильно! А есть у вас места хуже, чем это?
– Почему нет? Есть. Башкаус место плохое. Над озером тоже есть. Урочище Аю-Кечпес.
– А это как перевести? – «Медведь не пройдет».
– Ух ты! А тут медведь есть?
– Куда девался? Однако мало.
– Почему?
– Ореха в том году не было… Сейчас медведя плохо встретить.
– Почему?
– Женятся. Свадьбы гуляют.
– А какие это свадьбы?
– Медведиха смотрит, а они борются.
– Каким образом?
– Считай, как люди. Поднимутся на задние лапы, а передними борются.
– Насмерть?
– Случаем бывает.
Инженер говорил о пустом. Ладно, пусть! Ущелье стало темным. Сверху звезд не видно, тучи обратно пришли. Урчил рядом лежал, на костер глядел, не мигал, а инженер никуда не глядел, все спрашивал да спрашивал.
– Расскажите, Тобогоев, что-нибудь про жизнь.
– Как это?
– Ну, про свою жизнь.
– Живем, однако. Только жена болеет, и коня отобрали.
– Как отобрали?
– Закон пришел. А без коня алтаец куда?
– Идиоты! – закричал инженер. – Пни!
– Ты не кричи. Закрывай глаза, лежи.
– Тогда и у меня надо «Москвича» отнять! – снова закричал он.
– У тебя есть машина? – спросил я, а то он был злой. – Своя?
– Своя.
– Это шибко хорошо! – сказал я. – Куда захотел, туда и поехал.
– Идиоты! – У него голос стал, как у парнишки. – Ну, можно ли тут коня отбирать? Это неправильно! Реку не перебродишь. Этот закон все равно отменят, Тобогоев!
– На машине хорошо, – говорю я. – Куда захотел, туда поехал.
– Надо было есть и спать. Я плохо думал, и говорить по-русски стало тяжело.
– Еще что-нибудь про жизнь расскажите! – снова попросил инженер. – Вы сейчас в партии?
– А как же? – говорю. – Всегда. На фронте вступали.
– Вон оно что, – медленно сказал инженер. – А с кем сейчас из наших таксаторов? В какой партии работаете?
– Не работаю. Сонс прогнал. Давай, знаешь, еду делать начну…
Еда вышла жирная. Я снова держал инженеру голову и кормил. Когда осталась в котелке половина, он лег, однако я взял три ложки и сказал, что не хочу. Тогда он доел все. Урчилу мы ничего не дали. Собака завтра сеноставку или бурундука поймает. Не помрет. Чай заварил я листом смородины и сахару много насыпал. Было густо пить, хорошо.
Костер я перенес на другую сторону от инженера, под гнилую колоду, и привалил мою лесину. Это дало жар, стало как под солнцем, потому что камни держали тепло. Инженера я повернул, чтоб ногу не грело, а он все время просил положить ее удобно. Я скоро понял, это зря. Трогаю тряпки, а он говорит, вот теперь лучше, спокойнее ноге. И пить просил много. Я стал говорить, столько воды нельзя.
Мы спали плохо. Утром я собрал палки сварить чаю. Урчила не было с нами, ушел. Я открыл последнюю банку сгущенки и подумал, надо было привязать собаку, мало ли что получится. Сашка совсем просто может не выйти к озеру. Все они ходят по тайге – глаза не смотри.
Скалы на другой стороне Тушкема закрыл туман. Он не двигался. Не туман, а вроде белые облака сели на камни. У нас было сыро. Инженер дрожал, согревался у костра, начал двигать руками, однако глаз не раскрывал.
– Пожалуйста, переложите мне ногу, Тобогоев! – попросил он. – Вот так. Спасибо.
А я, как вчера, совсем ее не перекладывал, только потрогал палку.
Мы доели почти весь хлеб, остался сахар да табак.
– А если они сегодня не придут?
– Куда денутся? – сказал я. – Придут. Давай о другом говорить.
– Пожалуй, будет вернее. За жизнь?
– Давай, – сказал я.
– Чем вы живете? – спросил он. – Ну, вот зиму?
– Белку бьем, соболя добываем. А осенью я марала на дудку беру…
– Как на дудку?
– Дудки у нас деревянные, надо в себя воздух тянуть. Красивая охота! Осени еще нет, а я лягу спать, закрою глаза и слышу, как марал ревет. Он хорошо ревет, ни на что не похоже, вроде поет… Я тоже хорошо реву.
– А марала много в вашей тайге?
– Медведя мало – марала много.
– Он его задирает?
– Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.
– Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.
– Нет, глупый, – повторил я. – У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.
– Что? – спросил инженер и засмеялся.
Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.
– Не уходите, Тобогоев! – закричал инженер. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.
– Кислицы соберу, – сказал я. – Ты отдыхай маленько.
Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.
– В войну плохо ели, – сказал я инженеру. – Домой пришел – голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.
– А эта кислица ничего!
Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из-под инженера рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.
– Нет, надо о чем-нибудь говорить, Тобогоев! – сказал он. – Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?
– Видал.
– А камни там правда красные или это мне кажется?
– Красные.
– Почему?
– Видать, руда.
