Южнее Сахары - Леглер Виктор Альбертович (электронная книга TXT) 📗
И, в общем, это были такие же люди, как и он сам, поставленные фактом своего рождения на задворки этого мира, но, как и все, стремящиеся к счастью. Сами они не считали свою жизнь неудачной. Они были крестьяне, имели дом, землю, семью, положение в обществе, устойчивые традиции и отношения. Они зависели только от своего труда, хотя год мог быть удачным или неудачным, но участок земли и дождь с небес всегда давал им гарантии выживания. Они имели чувство собственного достоинства. Представители политических партий приезжали в деревню и домогались их голосов. Государственная власть и должностные лица нуждались в собираемых с них налогах. Они наглядно видели и осознавали себя как основу и опору страны. Они были граждане.
В ужасающ трущобах Сонгвиля, где жили поденные рабочие, мелкие уличные торговцы, чистильщики обуви, нищие, люди, работавшие даже не за доллары, а за центы в день, было точно такое же стремление к счастью, неудержимая энергия, стремление подняться, мечты и планы о лучшей жизни. В грязном, нищем, тесном человейнике у каждого была та же данная Богом бессмертная душа, в которую может уместиться Вселенная.
Его рабочие знали довольно много об окружающем мире и имели о нем вполне здравые суждения…Сонгай входил в Центральноафриканский Союз, и гражданин любой из примерно двадцати стран, входящих в союз, мог свободно передвигаться, жить и работать в любой стране. Многие из рабочих успели этим правом воспользоваться. Многие бывали еще в арабских странах, где широко используется дешевый труд африканцев. Например, про Ливию они говорили: «Да, страна богатая и зарплаты высокие, но свободы там нет. Все должны говорить, что любят Каддафи. А если я его не люблю, значит, надо говорить неправду?» Само собой, они очень интересовались Россией, чем ставили Андрея в затруднительное положение, поскольку ему в общем-то не о чем было рассказывать. В социальном плане нынешняя Россия мало чем отличалась от Сонгая. Многоэтажные дома, города и автомобили они знали, многие из них бывали в Дакаре, Аккре, Абиджане – городах вполне европейского облика. Наибольшее впечатление на слушателей производили рассказы о зиме, о снеге, о замерзших реках и морях. Некоторые из них видели в городах лед и морозильники и, зажмурив глаза, представляли себе невероятное зрелище морозильника размером со страну.
Труднее всего оказалось говорить о коммунистическом прошлом. И именно с простыми людьми. Сонгайские интеллигенты читали какие-то книги, для них понятия «социализм» или «государственный сектор экономики» имели смысл. К тому же многие из них учились в Советском Союзе и с восхищением вспоминали веселую и беззаботную жизнь советских студентов, шумные застолья, покладистых белых девушек. Строгих рамок, ограничивающих эту жизнь они не видели. С простым народом было гораздо сложнее. Для них выражения «материалистическая философия» или «общенародная собственность» были, ну, абсолютно недоступны (попробуйте еще их перевести на язык диких племен), и приходилось объяснять на вещах конкретных, а там было еще труднее. Хуже всего, что они воспринимали все всерьез и принимались рассуждать. Узнав, например, что государственную квартиру можно было ждать двадцать лет, а построить дом себе самому в стране, имеющей наибольшее в мире число квадратных километров на душу населения, было запрещено, они рассудительно вещали, что, видите ли, человек, имеющий дом, полезен для общества. Он заведет жену и детей, он платит налоги, он, как собственник заинтересован в порядке и не будет бунтовать (Андрей против воли вспомнил дикие бунты в палаточных городках советских новостроек). Для них самих проблемы дома не существовало. Если в семье становилось тесно, можно было намесить глины, нарубить бамбука и нарезать травы, и через неделю дом был готов без всяких расходов. Или, скажем, узнав, что Советская власть преследовала верующих, они глубокомысленно толковали, что верующий человек полезен государству, он не обманет, не украдет, будет честно работать, опять же,не взбунтуется, и объяснить, почему Советскую власть это все не интересовало, было решительно невозможно. Так же вдумчиво, например, они пытались понять, почему запрещалась частная торговля и тому подобное.
Рассказывая об этом, Андрей страшно смущался, как будто все это натворил он сам. Пожалуй, в этих разговорах он впервые понял, в каком безумном обществе он жил и как далеко советская власть ушла из человечества. И еще: почему Ленин считал именно крестьянина самым смертельным врагом коммунизма и почему для его победы именно крестьянство пришлось уничтожить, да так, что оно до сих пор не восстановилось. Банкиры и фабриканты, пожалуйста, вот они, а крестьянина нет как нет. После одного случая Андрей вообще зарекся разговаривать на эти темы. Его собеседники рассуждали, что в Сонгае надо обязательно быть религиозным, что ведет к лицемерию и показухе… Неважно, мусульманином или христианином, но надо демонстрировать религиозное поведение, чтобы быть уважаемым в обществе человеком. Андрей решил блеснуть оригинальностью и сказал:
– А вот в Советском Союзе Были люди, у которых была профессия говорить, что Бога нет.
Это вызвало острое недоумение и целый допрос. Он, как мог, рассказал о профессорах научного атеизма, всячески подчеркивая, что это было в прошлом, и проклиная себя за то, что влез в эту тему.
– Подожди, – спросили его, наконец – так они за это получают деньги?
– Получали раньше, – подтвердил он.
– То есть, – уточнили снова слушатели, – они получали деньги только за то, что говорили: «Бога нет»?
– Ну да, – подтвердил он.
Опять повисло недоуменное молчание. Сонгайцы стали тихо рассуждать между собой, а потом снова обратились к нему:
– Ну, в конце концов, люди всякие бывают, даже очень плохие – за деньги и украсть могут, и убить, и сказать, что Бога нет. Вот чего мы не понимаем: кто же им за это платил?
Перемены, мало-помалу, проникали и в жизнь этих людей. В деревне построили школу. Называлась она, как гласила установленная возле строительства вывеска: «Совместный сонгайско-японский проект в области образования. Фундаментальная сельская школа» Все основное в этом проекте предоставлял Сонгай: учителей, учеников, программы, землю, здание, японцам отводилась скромная роль все это профинансировать. Неизвестно, как и сколько японцы платили, но до деревни деньги доходили с большими трудностями, и стройка постоянно испытывала мучительные остановки, хотя и была донельзя дешевой. Жители деревни, вполне понимали ценность образования и работали на стройке бесплатно. Молодой выпускник кайенского Учительского института, мэтр д,эколь (директор школы) постоянно просил помощи. Бывал он и у Андрея, прося что-то отвезти или что-то сделать в участковых мастерских, а то и просто денег на еду, поскольку его зарплата находилась там же, среди японских денег с их неисповедимыми путями. Андрей никогда не отказывал. И директор был ему симпатичен, и просил он, по правде говоря, ничтожно мало. В результате он получил торжественно написанное приглашение на открытие школы. Он поехал нехотя, ожидая нудного пыльного митинга, однако действительность оказалась гораздо веселее.
Уже на въезде в деревню собралась большая толпа, с песнями и плясками встречающая приглашенных. На улицах, сгущаясь вокруг школы, толпилась масса людей в ярких праздничных одеждах. Большая площадка была окружена лавками и креслами, с одной стороны возвышался травяной навес с креслами для почетных гостей, в том числе и для Андрея. Японцы на открытие не приехали, был только губернатор округа Кундугу, крупный мужчина, в широком, синем, как небо, бубу. Первая местная красавица, по мнению Андрея, назначенная на эту роль несправедливо, поднесла высокому гостю калебасы с рисом и кислым молоком, аналоги русского хлеба-соли. Речи с перерезанием ленточки на здании школы были короткими и, судя по реакции зрителей, веселыми, а потом начался праздник. Сначала на площадь вышли дети, будущие ученики. Они оглушительно пели что-то дикое, ритмичное и зажигательное, прыгали, крутились, размахивали какими-то ветками, выпускали каких-то птиц. Видно было, что мэтр времени даром не терял. Потом они с визгом разбежались и уселись на землю перед первым рядом скамеек.
