Юконский ворон - Марков Сергей Николаевич (лучшие книги без регистрации txt) 📗
Значит, вы теперь не сумлевайтесь. Только вы Калистрату не говорите, что я здесь был. Сейчас я, значит, в провиантский магазин отпросился за мелом. ? Сержант показал на покрытый белой пылью кулек, который он держал в руках. ? Мел-то надобен мне, чтобы пушки чистить, ? пояснил Левонтий. ? Только как орудию чистить? В пальцах ревматизьма ужасная, мозжат и мозжат…
? Ну, ладно, ? улыбнулся, поняв намек, Загоскин, ? так и быть, я тебе полтину дам. А насчет разговора ? не придумал?
? Покорно благодарим, ? улыбнулся Левонтий всеми морщинками своего лица. ? Зачем же врать? Он вытащил платок из-за пазухи. ? Теперь уж вы как есть свободные люди, ? бормотал он, завязывая в платок новую полтину.
? Левонтий, ? тихо сказала Таисья Ивановна. ? Теперь я поняла, что ты есть за человек. А я на тебя думала, что ты не от службы, а от себя жесток. Погоди, я тебе и свою полтину принесу…
? Да нешто у нас понятиев нету? ? с достоинством спросил сержант. ? Разве я могу полтину вдовью взять! Ты уже лучше ее себе побереги, на гербовую бумагу али там на что еще. В церкву сходи, свечу поставь, может, господь вечное твое денежное моленье и услышит на сей раз, ? прочувствованно проговорил Левонтий.
? А ты индейца Кузьмы нигде не видел? Увидишь, так пришли ко мне.
? Он на промысел отправлен. Вчера как раз двадцать байдар в проливы снаряжены… А колечко-то железное на удачу вам пошло… Ну, счастливо оставаться…
? Счастливо, сержант! Спасибо. И ты, Таисья Ивановна, иди. Хватит тут тебе о невестах рассуждать.
Оставшись один, Загоскин углубился в работу. Раскрытая книга с историей Джона Теннера лежала на столе. Писал он долго, до сумерек. Когда смерклось, Загоскин пошел прогуляться. На ногах он держался твердо, слабость от болезни уже не давала знать о себе. Он ушел в приморский поселок. Море грозно ворочалось за деревянным молом. Ветер доносил с островов запах хвои.
Во сне в ту ночь Загоскин видел водопады, светлые облака и широкие спокойные реки, освещенные солнцем. Вспомнив утром эти сны, он понял, что выздоровел.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
«Люди, покоящие жизнь свою в образованности и ее привычках, избалованные вниманием Фортуны, наверно, не поймут меня и поступков моих. Но к поступкам этим призывала меня вся жизнь моя, полная горьких разочарований, лишений и скитальчества. Вот уже год прошел с тех пор, как я ступил на землю отчизны, которую я люблю всем сердцем. Но к чему приготовила она меня? Юность прошла в скитаниях по чужим морям и странам от Понта Евксинского до хладных просторов Гиперборейских. В другой половине земного шара, в дикой пустыне Американской, оставил я любовь свою, которой было суждено родиться именно там, в стране, где я столь долго испытывал силу своего духа, где морозы и метели закалили мое тело, но не ожесточили сердце и не убили любви к людям и жизни, которая, как я и сейчас полагаю, есть высший дар Натуры.
На берега отчизны я возвратился еще более закаленным, исполненным мыслей о том, что я свершил все, что мог, для познания столь отдаленных стран, их натуры и людей. Не моя вина в том, что люди косные отвергли все то, что я открыл, не воспользовались щедрыми дарами богатых стран, в высокомерии своем отказались выслушать разумный голос человека, пекущегося не о личном благе, а о чести и процветании отчизны. Думал я, что отечество встретит меня иначе и что хоть теперь-то вознаградит мои чаяния и надежды. Но сколь я ни ходил по министерствам и департаментам, доказывая всюду будущие выгоды от золота на Квихпаке, сколько записок и прожектов ни подавал ? Фортуна ни разу не была ко мне благосклонна.
И вот, удалившись на время от столичного шума в родной город, не имея даже своего крова для любимых занятий, решил я посвятить досуги составлению записок о странствиях по Аляске.
Итак, теперь я сижу в Пензе на Лекарской улице, в нумерах «Бразилия». Больше половины повести, а именно двенадцать тетрадей, мною уже отданы в переписку одному семинаристу. Занятиям моим сильно мешает шум ? нумер мой в соседстве с залом ресторации. За стеною весь день и вечер шумит хриплый трактирный орган и стучат бильярдные шары. Стук их напоминает мне ненавистного Рахижана, играющего в алагер на Кекуре, и вызывает нервическое напряжение, которое я, однако, преодолеваю занятиями. Пишу я больше ночами, когда за стеной воцаряется спокойствие. Тогда сальные свечи в медных канделябрах делаются единственными собеседниками моими, и им да бумаге вверяю я всю радость и горечь воспоминаний. Повесть свою я хочу завершить как можно скорее. Из-за этого я даже не успел побывать в родных местах, где свойственники мои, как я слышал, успели овладеть имением, доставшимся мне от родителей, и один бог знает, сумею ли я его воротить обратно. Сиротский суд признал меня безвестно отсутствующим и передал убогое мое имущество в руки других людей. Все средства, которые были у меня, обратить хочу на издание своего повествования. А если до этого мне удастся найти журнал, который согласится напечатать мои труды, то этим заработком я сильно поправлю все дела…
Возвращусь к той осени, когда я покидал Ситху с охотским кораблем. Главный правитель дозволил мне взять друга моего, индейца Кузьму, с собою до острова Кадьяка, с тем чтоб индеец после зимовки и весеннего промысла вернулся в Ситху. Содержание Кузьмы я, разумеется, принял на свой счет. Бриг «Охотск» бросил якорь в Павловской гавани. И там, когда я вышел на палубу и взорам открылись просторы близлежащего берега Аляски, сердце мое сжалось от непонятного волнения. Индеец Кузьма, взглянув на меня, дал всем видом своим понять, что он знает причину моей душевной тревоги. Безмолвно, как заговорщики, мы начали сборы…
Из вещей моих я взял бисер, топор, ружье и пистолет, запас свинца и пороха и компас. Командира «Охотска» я упросил не разглашать о нашем уходе, на что он, как честный офицер и моряк, дал согласие. Я также попросил его передать весь мой багаж, сложенный в ящики, охотской конторе Российско-Американской компании. Ведь я к лету надеялся быть в Охотске! В Павловской гавани мы нашли индейцев, которые должны были отправиться на материк. За несколько четвертей алого бисера они согласились перевезти нас через пролив Шелихова. Мы плыли ночью, при луне. Индейцы дружно гребли, откидывая при каждом взмахе весел лосиные плащи, покрывавшие их плечи. Перья ястреба в высоко взбитых волосах, лица, вымазанные киноварью и графитовой пылью, раковины, продетые в носовой хрящ, делали индейцев похожими на чудовищ из страшной сказки. Но я знал ближе, чем многие, жизнь этих простых охотников и ничуть не боялся за свою судьбу. Мы высадились на серые скалы у мыса, который образует юго-восточное окончание полуострова Аляска: справа был залив Кука и громады Кенайских гор.
Индейцы, прощаясь с нами, показали на север: туда лежал наш путь.
Мне не хочется распространяться о том, как мы с Кузьмой шли поперек полуострова. Сначала мы преодолели перешеек между морским берегом и озером Илиамна, шагая сквозь густой лес и долго обходя бесчисленные болота. Где-то справа от нашего пути горел, пребывая в извержении, высокий вулкан. Его огонь освещал нам путь ночью. Нити дождя казались от этого пламени алыми, а лужи то красными, то черными. Если правление Российско-Американской компании дозволит приложить к моему сочинению карту этой части русских владений в Америке, читатель будет иметь суждение о моем пути.
Озеро Илиамна мы переплыли на плоту, который соорудили сами. Над устройством его пришлось возиться целую неделю. Снова начались горы, леса и болота. Кузьма безошибочно отыскивал горные проходы, находя старые, хорошо протоптанные тропы, по которым ходили лоси. Как и раньше, в прежнем моем походе, я поставил на своем пути несколько крестов из лиственничных бревен, обозначив на них свое имя. Будущий путешественник убедится в том, что дни свои я проводил не праздно, ибо на каждом кресте он найдет также начертание широты и долготы местности, если беспощадное время не предаст кресты тлению и они не рухнут под косой Сатурна.
