Описание путешествия Голштинского посольства в Московию и Персию (c гравюрами) - Олеарий Адам

Глава XIX

(Книга II, глава 4)

О дальнейшем ходе нашего опасного мореплавания

5 ноября, когда мы проехали мимо Готланда, опять поднялся сильнейший шторм с ЗЮЗ, так что волна за волною заливала корабль. Вечером около 10 часов мы бросили лот и нашли глубину в 12 сажень. Боясь наскочить на сушу, мы ночью опять взяли направо в открытое море. В течение этих дней мы, ввиду постоянной бури, пользовались изо всех парусов одним гротом.

6 того же месяца около полудня мы встретили голландское судно, которое сообщило нам о расстоянии и о правильном курсе к острову Дагерордту [Даго], который мы и увидели к вечеру. К ночи, однако, буря опять погнала нас налево к открытому морю.

7 того же месяца, когда мы к полудню увидели Дагерордтский мыс, штурман принял его за Этгенсгольм [Оденсгольм], полагая, что сильная буря должна была в предыдущую ночь загнать нас слишком далеко к северу. Поэтому, в незнании, направили мы наш курс на опасный залив Гундсвик, где не раньше заметили, что перед нами лежит Дагерордт, как подойдя к земле столь близко, что могли узнать башню [на острове]; пришлось поэтому с большою опасностью опять выходить из залива. В этот день к нам подошла сбившаяся с пути барка и узнав, что мы идем к Ревелю, последовала за нами. К вечеру, однако, она нас оставила и стала на якоре у Дагерордта; на следующий день она, наверное, прибыла в Ревель. Однако, невзирая на то, что все послеобеденное время мы имели перед глазами лифляндский берег, а именно — Большой Рогге, а к вечеру находились от острова Наргена, лежащего у ревельской гавани, не более чем в доброй миле расстояния, наши шкипер и штурман все-таки не решались, руководствуясь одним лотом, въехать в залив или хотя бы, подобно барке, бросить якорь, несмотря на то, что их к тому побуждали. Поэтому мы опять направились в открытое море при весьма бурном ветре.

Вечером около 10 часов начал страшно свирепствовать ветер, и раньше, чем мы успели спохватиться, со страшным треском сломались грот- и бизань-мачты и немедленно же повалились за борт, как раз через место, где спал наш доктор. Боцман, по несчастию своему стоявший на палубе, получил такой удар канатом, что у него кровь пошла носом и ушами и вплоть до третьего дня он не мог ни прийти в полное сознание и подняться, ни объяснить, что с ним именно случилось; на Гохланде ему пришлось из-за этого несчастия распроститься с жизнью. При этом падении был вырван и шпиль, несмотря на громаду и тяжесть свою, может быть — оторвавшимся напряженным канатом. Следовало удивляться тому обстоятельству, что бизань-мачта, которая, вырвавшись, разбила всю каюту, все-таки не повредила нактоузика ^[88], в котором стояли компасы, несмотря на то, что бизань-мачта именно к нактоузу была прикреплена. Это было большим для нас счастьем: если бы компасы были разбиты, то мы не знали бы, куда нам направиться.

Это несчастие опять вызвало сильный испуг, ужас и вопли среди нас: корабль более, чем прежде, стало раскачивать со стороны в сторону, так что мы, шатаясь и качаясь как пьяные, валились друг через друга; никто без опоры не мог стоять, ни даже сидеть или лежать. Сломавшаяся и державшаяся еще на нескольких канатах мачта жестоко ударялась о судно. Шкипер вел себя весьма нехорошо; ему хотелось спасти такелаж, а между тем кораблю от сильных ударов грозила большая опасность. Поэтому все-таки, по серьезному требованию послов, канаты были обрублены. Боцманы жаловались и с воплями оплакивали своего сотоварища, лежавшего замертво. И вот опять и эту ночь провели мы в страшной боязни.

В начале следующего дня, 8 ноября, мы с тоскою и нетерпением ожидали увидеть ревельскую гавань, надеясь в этот же день спастись от неистовых волн и стать на берегу давно желанного порта; по нашему расчету ничего иного не следовало ждать, вследствие чего и посол Брюггеманн еще в предыдущий день успел сделать распоряжение, в каком именно порядке и с каким великолепием следовало въезжать в Ревель. Однако наши надежды и распоряжения расплылись как бы водою, земля как бы убегала от нас, и опять ее не было видно, и снова мы не знали, где мы. Хотя нам и казалось, что мы заблаговременно направили курс наш в гавань, все-таки выяснилось, что ночью нас слишком далеко отнесло влево от суши, так что утром мы не могли вновь достигнуть высоты [гавани]. Когда к 9 часам утра солнце несколько показалось, уничтожило туман и осветило нам окрестности, мы заметили, что успели уже проехать мимо ревельской гавани. А тут еще, при полном солнечном свете, с юго-запада поднялась страшная, неслыханная буря, подобная землетрясению — точно она собиралась уничтожить и смешать все: и небо, и землю, и море. В воздухе шел страшный свист и шум. Поднявшимся в виде громадных гор пенистые волны жестоко свирепствовали друг против друга. Корабль неоднократно как бы поглощался морем и вновь извергался им. Шкипер, человек старый, и некоторые из наших людей, которые раньше в ост- и вест-индских поездках насмотрелись всяких тяжких бурь, и те уверяли, что никогда еще не приходилось им испытывать такой бури и опасности.

Что тут было делать? Опять мы решили, что погибли, и другого средства мы не нашли, как, по совету штурмана, повернуть руль и направить судно к финляндским шхерам, или скалам, стараясь избегнуть подводных скал (которые в такую погоду должны бы, как говорится, «гореть», то есть шумом волн давать знать о себе) и надеясь, что или удастся укрыться в гавани Эльзенфосс ^[89][Гельсингфорс] в Финляндии, или же, если бы Бог наслал на нас милостивое крушение, то, может быть, кое-кто будет выброшен на скалы и сохранит жизнь: ведь самое судно, будучи разбито, не могло дольше держаться на море. Поэтому некоторые из нас спрятали на себе все то, что им было особенно дорого и что они надеялись унести с собою.

Посол Брюггеманн открыл свою шкатулку, или дорожный ящичек, и разрешил всякому желающему захватить с собою, сколько кто хотел, денег и драгоценностей, на случай кораблекрушения, чтобы спасшийся лучше мог устроится, достигнув берега.

Некоторые из нас пали послам на шею со слезною мольбою, чтобы они, если могли помочь нам в чем-либо во время кораблекрушения, не оставили нас. Послы обещали исполнить эту просьбу. Мы плыли дальше, колеблясь между боязнью и надеждою, смертью и жизнью. Так как, по-видимому, жизнь наша должна была погибнуть, то каждый из нас примирялся с этим и готовился к смерти, но, тем не менее, естественная любовь к жизни у большинства из нас проявлялась все-таки в стонах и жалобах. Тут можно было сказать: «Из бездны взываю я к Тебе, Господи!» Некоторые сидели окоченев и от страха смерти не могли ни петь, ни молиться; оставалось только вздыхать. Один, из сожаления, утешал другого доброю надеждою, которой сам он не разделял. Когда наш священник, который раньше других воспрянул духом, запел:

то другой наш сотоварищ сказал: «Ах! Это счастье совсем не по нам; завтра, быть может, наши тела будут плавать вокруг скал». Как раньше мы охотно отказывались и от корабля и от имущества своего и просили только об одной жизни, так, в конце концов, забыли мы и о жизни и просили только о загробном блаженстве. В наших собственных глазах мы уже были мертвы, и вид у нас был, как у бледных трупов. Когда посол Крузиус увидел среди нас такой упадок духа, он сказал: «Продолжайте молиться! Я знаю. Бог нам поможет: мне это подсказывает мое сердце». Тем временем буря все возрастала и отогнала нас и от здешней гавани, так как судно, лишенное лучших парусов своих и принужденное пользоваться одним фоком, не желало более повиноваться штурману, но бежало вдоль Финского залива по ветру.