Ледяной сфинкс (с иллюстрациями) - Верн Жюль Габриэль (читать хорошую книгу TXT) 📗

В 1835 году английский лейтенант Кемп заметил нечто напоминающее землю примерно на 70° восточной долготы, дошел до 66°, увидел берег, примыкающий, по всей видимости, к Земле Эндерби, но дальше к югу продвигаться не стал.

Наконец в начале текущего 1839 года капитан Баллени прошел 7 февраля дальше точки с координатами 67°7' южной широты и 164°25' восточной долготы и открыл горстку островов, получивших его имя; в марте того же года он открыл под 66°10' южной широты и 116°10' восточной долготы землю, которой дал имя Сабрины. Этот моряк, простой китобой, как я позднее узнал, сообщил очень точные сведения по крайней мере об этой части южного океана, доказывавшие существование полярного континента.

Я уже указывал в самом начале своего повествования, что когда командир «Халбрейн» вынашивал проект плавания, которое должно затмить все, что было достигнуто с 1772 по 1839 год, лейтенант флота Соединенных Штатов Чарлз Уилкс вывел в море сразу четыре корабля — «Ванкувер», «Морская свинья», «Фазан» и «Летучую рыбу», — намереваясь пробиться к полюсу восточнее сто двенадцатого меридиана. Короче говоря, в те времена оставалось еще открыть около пяти миллионов квадратных миль Антарктики.

Вот что предшествовало выходу в южные моря шхуны «Халбрейн» под командованием капитана Лена Гая. Даже самым отважным и самым удачливым мореходам не удалось зайти дальше неких рубежей: для Кемпа это была шестьдесят шестая параллель, для Баллени — шестьдесят седьмая, для Биско — шестьдесят восьмая, для Беллинсгаузена и Моррела — семидесятая, для Кука — семьдесят первая, для Уэдделла — семьдесят четвертая… Нам же для того, чтобы спасти людей с «Джейн», предстояло пересечь восемьдесят третью широту и пройти дальше еще почти на пятьсот пятьдесят миль!..

Должен сознаться, что с тех пор, как мы повстречали льдину, ставшую последним прибежищем несчастного Паттерсона, даже я, человек практический и не склонный к фантазиям, чувствовал непонятное возбуждение. Нервы мои были постоянно на взводе, я не находил себе места. Мысли об Артуре Пиме и его спутниках, затерявшихся в антарктической пустыне, преследовали меня. У меня стало созревать желание принять участие в экспедиции Лена Гая. Я думал об этом не переставая. В Америку меня не влекло. Мое отсутствие могло продолжаться и полгода, и год. Правда, оставалось добиться согласия капитана «Халбрейн». Но зачем бы ему мне отказывать? Разве возможность на деле доказать, что прав был он, а не я, доставить меня на место катастрофы, которую я считал вымышленной, показать обломки «Джейн», высадить меня на Тсалал, в существование которого я не верил, познакомить со своим братом Уильямом и вообще заставить признать истину — разве это не доставило бы ему ни с чем не сравнимое удовлетворение?..

Все же я решил дождаться случая переговорить с капитаном, а уж потом принимать окончательное решение. Торопиться было некуда. На протяжении десяти дней плаванья стояла чудесная погода, потом на сутки установился штиль, после чего задул южный ветер. «Халбрейн» должна была убрать часть парусов, поскольку ветер усиливался. Уже нельзя было рассчитывать, что мы сможем, как и прежде, делать по сто миль в сутки.

К счастью, я смог убедиться в замечательных мореходных качествах шхуны. За прочность ее мачт не приходилось опасаться. Лейтенант, при всей своей смелости и умении совершать рискованные маневры, приказывал брать рифы при первом же намеке на сильный порыв ветра. От Джэма Уэста не приходилось ждать ни неосторожности, ни промаха.

За двенадцать дней — с 22 сентября по 3 октября — мы почти не сдвинулись с места. Нас так сильно относило ветром к американскому берегу, что, если бы не течение, увлекавшее в противоположную сторону, мы бы, очевидно, оказались в Патагонии [65].

Все время, что продолжался шторм, я напрасно искал случая встретиться с Леном Гаем. Он выходил из своей каюты только к столу, доверив управление судном помощнику, и показывался на палубе только для того, чтобы определить наше местонахождение, воспользовавшись просветом среди облаков.

Утром 4 октября и небеса, и море как будто подменили: ветер утих, волны постепенно улеглись. На следующий день задул северо-западный ветер. Ни о чем лучшем мы не могли и мечтать. Сейчас же были отданы рифы и поставлены верхние паруса, марсель, брамсель и топсель, хотя ветер крепчал с каждой минутой. При столь благоприятном ветре можно было дней через десять заметить вершины Фолклендских гор.

С 5 по 10 октября бриз дул с постоянством, свойственным разве что пассатам [66]. Матросам не пришлось ни ослабить, ни подтянуть ни одного шкота. Сила ветра постепенно уменьшалась, однако направление оставалось прежним.

Давно предвкушаемый мною случай выведать намерения капитана представился 11 октября. Собственно, разговор начал он сам. Произошло это так. Я сидел с подветренной стороны рубки. Лен Гай вышел из своей каюты, огляделся и присел со мною рядом. Не было сомнений, что ему хочется поговорить, темой же разговора могло стать только то, что поглощало все его мысли. Его голос звучал громче обычного.

— Я ни разу не имел удовольствия говорить с вами, мистер Джорлинг, с тех пор, как мы оставили Тристан-да-Кунья…

— О чем я весьма сожалею, капитан, — сдержанно отвечал я, решив понять сперва, к чему он клонит.

— Прошу вас меня извинить. У меня столько забот! Составить план экспедиции, предусмотреть любую мелочь… Прошу вас, не сердитесь на меня!

— Я не сержусь, поверьте.

— Спасибо, мистер Джорлинг. Теперь, когда я узнал вас лучше, я ценю ваше присутствие и рад, что вы остаетесь нашим пассажиром до Фолклендов.

— Я так признателен вам, капитан, за то, что вы сделали для меня, что это придает мне храбрости…

Я решил, что наступил момент обратиться со своей просьбой, однако капитан Лен Гай перебил меня.

— Что ж, мистер Джорлинг, теперь вы убедились, что плавание «Джейн» — не фантазия, или вы по-прежнему считаете книгу Эдгара По чистым вымыслом?

— Не считаю, капитан.

— Вы больше не сомневаетесь в существовании Артура Пима с Дирком Петерсом и в том, что Уильям Гай, мой брат, и пятеро его спутников остались в живых?

— Чтобы усомниться в этом, надо быть самым недоверчивым человеком на свете. Остается желать одного: чтобы небо оказалось к вам благосклонным и помогло спасению несчастных с «Джейн»!

— Я приложу к этому все силы, мистер Джорлинг, и, видит Бог, добьюсь успеха!

— Надеюсь, капитан, и даже уверен в вашей удаче. Если бы вы согласились…

— Вам не представилось возможности обсудить все это с неким Глассом, отставным английским капралом, который выдает себя за губернатора острова Тристан-да-Кунья? — осведомился капитан, снова перебивая меня.

— Еще бы! — отвечал я. — И речи его способствовали тому, чтобы мои сомнения сменились уверенностью.

— Ага! Значит, он все подтвердил?

— Да. Он прекрасно помнит, как «Джейн» стояла в его бухте одиннадцать лет тому назад…

— «Джейн»? Мой брат?

— По его словам, он был лично знаком с капитаном Уильямом Гаем.

— Так он вел с «Джейн» торговлю?

— Да, точно так же, как с «Халбрейн».

— И она бросала якорь в той бухте?

— На том же самом месте, что и ваша шхуна, капитан!

— А Артур Пим?.. Дирк Петерс?..

— Он виделся с ними.

— Спрашивал ли он, что с ними стало?

— А как же! Я сообщил ему о смерти Артура Пима, которого он назвал безрассудным смельчаком, способным на безумнейшие предприятия.

— Скажите лучше — безумцем, опасным безумцем, мистер Джорлинг! Разве не он увлек моего несчастного брата в эту гибельную экспедицию?

— Похоже на то…

— Разве можно это забыть! — в сердцах воскликнул Лен Гай.

— Этот Гласс, — снова заговорил я, — знал также Паттерсона…

— Это был прекрасный моряк, мистер Джорлинг, с горячим сердцем, не ведающий страха. У Паттерсона не было врагов — одни друзья. Он был предан моему брату душой и телом…