Под парусом вокруг Старого Света: Записки мечтательной вороны - Тигай Аркадий Григорьевич (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Во время блужданий по перенаселенным причалам в поисках свободной стоянки мой чудовищный английский первый раз за все путешествие сослужил добрую службу. На мой вопрос, нету ли тут «фри плейс», неожиданно на приличном русском языке отозвалась молодая женщина.
— Вы русский? — спросила она. — Я вас по акценту вычислила… а мы из Вены.
Чудеса! Оказалось, что и в сухопутной Австрии имеются граждане, прибабахнутые пыльным мешком яхтенной романтики, на них-то я и напоролся. К моменту нашего знакомства Роберт и Ингрид с четырехлетней дочкой Анной, собакой и морской свинкой по имени Пит уже несколько лет жили на яхте, крейсируя на этой довольно неуклюжей стальной «шарпи» по водам Средиземного моря.
— Пока ребенок не ходит в школу, можем себе позволить жизнь на яхте, — объяснили австрийцы.
— На какие средства?
— Сдаем квартиру в Вене…
— А работа?
Роберт и Ингрид переглянулись, видимо не очень понимая, чего я от них добиваюсь.
— Вот наша работа, — сказал Роберт, указывая на дочь.
Действительно, четырехлетняя Анюта бегло лопотала на всех средиземноморских языках, легко отличала стаксель от кливера и вообще выглядела развитым и живым ребенком. Я одобрительно погладил ее по головке, но для себя так и не решил: хорошо это или плохо, когда два молодых, образованных человека, полные сил и энергии, вместо того чтобы трудиться в народном хозяйстве родной Австрии, уходят в многолетнее плавание? И это в самом продуктивном возрасте. А как же профессиональные амбиции? Карьера, наконец?..
— Карьера никуда не денется, — заверил меня Роберт.
Нет, не все понимает моя отстроенная по русско-советским лекалам душа в жизни австрийских странников. Или это уже возраст сказывается?.. Помню, что всякий раз, когда на экране телевизора появлялся хор, мой престарелый отец негодовал: «Люди в хоре глотки дерут, в то время как в стране рабочих рук не хватает — станочный парк простаивает». Привет тебе от сына, родной!
Ингрид обучалась русскому языку в Москве и, как большинство зарубежных славистов, обожала Россию, в которой не была уже много лет. Единственное, чего не принимал в России организм Ингрид, — это сырую воду из-под крана. Солженицын, Бродский, Тарковский!.. Эти имена не сходили у нее с уст.
Свою любовь и частично язык она передала Роберту и Анне, и теперь, встретившись со мной, эти милые австрийцы изливали свои чувства, принимая меня чуть ли не за символ новой, свободной и возрождающейся России.
Они смотрели на меня счастливыми глазами.
— Перестройка? — спрашивали они.
— Перестройка, — подтверждал я.
— Демократия?
— Демократия-демократия… — как эхо повторял я, радуя добрых австрийцев.
Особенно счастлива была Ингрид.
— Ты понимаешь, какое это чудо? — спрашивала она. — Простой русский человек на своей собственной яхте плывет вокруг Европы! Разве можно было мечтать о таком десять лет назад?
— Нельзя, — подтвердил я.
— Мы теперь вместе! Все: Россия, Австрия, Европа!.. Весь мир!
— Вместе-вместе…
Умница Ингрид, почувствовала иронию.
— Ты смеешься. Почему? Нет, почему ты смеешься?
— Я не смеюсь.
— Нет, смеешься… Хорошо, если бы Тарковский сейчас был жив, он бы вернулся в Россию? Разве не так?
— Так, Ингрид, так…
— Ты действительно так думаешь? — не успокаивалась Ингрид.
— Действительно.
Милые австрийские друзья!.. Я не стал им рассказывать, что после снятия цензуры первым с воспоминаниями о Тарковском выступил Ермаш, министр кинематографии. То есть, натурально, Иуда написал мемуары: «Мои встречи с Христом» — с этого началась наша новая жизнь. Никто даже не засмеялся — «революция» была в разгаре, пророки и мученики шли с молотка пачками и в розницу — все были заняты.
Все нормально, Ингрид, приезжай в Россию, тебе понравится, если не будешь пить воду из-под крана. Привет Роберту. Поцелуй Анну, она, наверное, уже выросла и стала такой же красивой и умной, как мама.
Покидая Мальорку, стали подтягиваться на якорном конце и поняли, что «поймали» — якорь не выбирался. Я уже готов был рубить конец и уходить, но Президент уперся.
— Я за всю жизнь ни одного якоря не потерял, — заявил он.
Чтобы не портить президентскую статистику, мы целый час корячились на виду у многолюдной Пальма-де-Мальорки, оглашая бухту криками и матом. Трос тянули через две лебедки так, что старушка «Дафния» жалобно стонала и скрипела, выдирая из глубины непосильный груз. Наконец над водой появился якорь, на лапе которого висела многотонная цепь, видимо от «мертвяка», лежащего на дне бухты. Президент торжествовал.
Путь на Сардинию оказался освещен торжеством метеорологической науки. Еще перед выходом, в воскресенье, я с трудом пробился в центральную метеослужбу острова и уговорил охранника пропустить в святая святых — центр связи.
Дежурного синоптика звали Виктория Гарсия Мова. Вначале эта грустная пожилая дама удивилась, увидев меня на территории режимного предприятия. Потом внимательно слушала, пытаясь понять, чего я добиваюсь. Я предложил слова благодарности и добрую память, взамен просил долгосрочный прогноз погоды.
Я не соврал, Виктория Гарсия тоже. На всем пути от Мальорки до Сардинии все заходы ветра, усиления, затихания и штили в написанном ею прогнозе подтверждались с точностью до минут.
Признал это даже скептик Президент.
Посреди Средиземного моря прилетела неизвестного звания пичуга и уселась на топ-ванту. Как она тут оказалась? Откуда и куда летит одна? То ли отбилась от стаи, то ли характером не сошлась с товарищами или, как я, сторонится коллектива, сама по себе норовит?
— Вот и встретились два одиночества, — сказал я птице. — Небось нелегко в одиночку через море-океан?
Пернатая ничего не ответила. Я же, глядя на нее, погрузился в размышления об одиночестве, представляя себя в пустыне жизни, заселенной чужими, непонимающими меня людьми.
«Обидно! — сокрушался я. — Никогда не стремился вызвать сочувствие, выдавая себя за человека беспечного, легкого, не отягощенного заботами и комплексами. В жалости не нуждался, помощи не просил, друзей не напрягал даже тогда, когда можно было. Рассчитывал, что поймут и оценят кажущуюся легкость независимой души, а кто-нибудь особенно проницательный скажет: „А ведь не так прост наш Аркашка, каким прикидывается“. Увы, ни одного проницательного не нашлось». В душе защемило — один, один на всем белом свете…
Я переживал, а одинокий собрат по судьбе сидел на краспице и не чирикал, возможно, думал о том же. Потом капнул на палубу пометом и улетел.
Делать нечего — прихватив тряпку, пошел на бак убирать. Страховочный конец, естественно, не пристегнул, поэтому двигался в раскоряку, перебирая руками от леера к ванте. В этот момент попутная волна качнула яхту, нога сорвалась, я грохнулся. Содрал колено о петлю форлюка, а лицом угодил как раз в «сувенир», оставленный пернатым единомышленником… Потом долго выковыривал размазанный по палубной «нескользяшке» помет и чертыхался.
Пока чистил палубу, горечь переживаний смягчилась, пропасть одиночества показалась не такой уж глубокой, жалость к себе рассосалась.
«Рассопливился не по делу», — подумал я.
В кокпит вернулся нормальным человеком. Отсюда вывод: лучшее средство против душевного поноса — подтирание чужого дерьма. Рекомендую.
Курс на Сардинию. Вива Италия!
Весь переход до Сардинии я расписывал Президенту красоты Италии, гарантируя потрясение и культурный шок.
— …Все эти Амстердамы и Лиссабоны против Италии — детский лепет, — заверял я.
