Греция. Лето на острове Патмос - Стоун Том (версия книг txt) 📗

Дом Варвары и Стелиоса был погружен во тьму. Как правило, они просыпались вместе с животными примерно в три-четыре часа утра, поэтому ложились около девяти вечера. Мы как можно тише занесли вещи, поднявшись по крутому склону к нашему дому, после чего мальчики пожелали нам спокойной ночи и ушли.

Комнаты практически не изменились с тех пор, как мы оставили их четыре года назад, когда переехали в окончательно приведенный в порядок дом на другом конце долины. Однако теперь у нас на кухне и в туалете была вода, которая хранилась в огромной цистерне и подавалась через небольшой бак на крыше дома.

В средней комнате, где раньше я работал над романами, хозяева поставили кровать для Сары и, к нашему Удивлению и восторгу, для Мэтта, ту самую складную кроватку, которую мы приобрели для Сары, когда она была в его возрасте. Мы оставили ее внукам Варвары и Стелиоса, и теперь она вернулась к нам.

В нашей большой комнате, на месте старой кровати из кованого железа, которая здесь стояла, когда я впервые вошел в этот дом, мы увидели новую, двуспальную, с изголовьем, сделанным из лакированной фанеры. Прежняя кровать с букетиком цветов, нарисованным на медальоне в центре изголовья, сейчас была в Ретимно. Когда мы переехали в наш домик на Патмосе, мы стали упрашивать Варвару и Стелиоса продать нам ее — ведь именно на ней мы с Даниэллой зачали Сару и вообще впервые занялись любовью друг с другом. Хозяева пообещали переговорить с дочкой в Афинах. К счастью, у нее не оказалось никаких особенно значимых воспоминаний, связанных с этой кроватью, и вопрос был решен. Когда Варвара и Стелиос передали нам радостное известие, они наслаждались нашей реакцией, прислонившись друг к другу, как голубки, и счастливо улыбаясь.

Мы уложили детей в кроватки, погасили свет и сами залезли в постель, прижавшись друг к другу под холодными грубыми льняными простынями, не знавшими человеческого тепла с прошлой зимы. Только в этот момент до меня дошло, что нас от комнаты детей отделяет лишь тонкая, неплотно прикрытая застекленная дверь, поэтому шансы в ближайшие три месяца спокойно заняться любовью в полнейшем уединении неудержимо стремились к нулю.

Я поделился своими тревогами с Даниэллой, попытавшейся меня успокоить.

— Ты же сам прекрасно знаешь, как крепко они спят. Они будут играть на пляже круглыми днями и очень уставать.

— Угу, — ответил я.

— А что еще нам остается делать?

— Не знаю.

Я стал вслушиваться в тишину. Я вслушивался долго, с минуту. Из соседней комнаты не доносилось ни звука.

Как обычно, мы легли в постель голыми, а кожа Даниэллы была такой же шелковой и нежной, как и девять лет назад. Я чуть повернулся к ней.

— Как ты думаешь, они уже уснули? — спросил я.

— Том!

Возможно, я уснул. Наверняка я задремал, поскольку прошло несколько часов. Однако казалось, сознание так ни на секунду и не отключилось. В мозгу бесконечно продолжали прокручиваться тревожившие меня мысли. Они выныривали из глубин разума, привлекали мое внимание и тут же снова погружались обратно, уступая место другим, еще более пугающим.

Что же я делаю? У нас и так сбережений кот наплакал, а я еще решил ими рискнуть. И как? Снял эту кричаще безвкусную таверну, да еще и расположенную у черта на куличках. С чего я взял, что задуманное мне будет по зубам? Работа в таверне совсем не то, что готовить дома на четверых, восьмерых и даже десятерых гостей. Если повезет, за один только вечер таверна будет пропускать пятьдесят, а то и больше человек, а за день одну, а может, и две сотни. И лишь малая толика этих посетителей будут моими друзьями. Хорошо, даже с друзьями ситуация тут немножко иная. Это не просто гости, которых ты пригласил к себе домой на ужин. Дома можно было подстраховаться, воспользовавшись старым приемом моего отца: в случае фиаско на кухне следовало напоить компанию до такого состояния, что, когда они, пьяные и изголодавшиеся, наконец сядут за стол, им покажутся пищей богов даже консервированные спагетти. Существенную роль играл и еще один фактор, фактор вежливости. Даже если ужин не удался, никто не будет высказывать претензии хозяину вечера.

И вот теперь ко мне в таверну пойдет народ, который станет платить за то, чем я его буду угощать, причем надо учитывать и тот факт, что большая его часть, в особенности греки, вообще не пьет. При этом главным и единственным источником вежливости должен быть я.

Действительно ли я умею готовить? Нет, правда? С чего я это решил? С того, что у меня есть несколько коронных блюд типа спагетти алла карбонара, курятины с огурцами по-китайски и подшивка журнала «Гурман» за десять лет? Может, потому, что мне под силу отличить турнедо Россини [5]от турнедо по-охотничьи, чалупас [6]от чапатис [7]и вино «Шато-Лафит-Ротшильд» урожая 1958 года от вина той же марки, но старше на один год? Да кого это вообще будет волновать? Это всего лишь лакировка реальности.

И вообще, с чего я взял, что ко мне в таверну кто-нибудь придет, особенно теперь, после того как я испортил отношения с Мельей? У греков вообще незаурядный талант вредить недругам и распространять слухи о других людях, особенно об иностранцах. В Ретимно, когда я работал в ресторане «У Сократа», друзья мне рассказали о молодом критянине, который ошивался у ресторана. Этот подросток не только плел всем и каждому, что я шпион, но и собирался меня застрелить. Я немедленно заявил, что пойду в полицию. Друзья меня остановили и попросили не беспокоиться, пообещав, что о молодом человеке позаботятся. Два дня спустя его призвали в армию и отправили в глушь на север Греции охранять границу с Албанией. Как это получилось — не знаю. Мелья, вращавшаяся в высшем свете, действовала гораздо тоньше. Пальба была не в ее стиле. У нее имелась куча других способов разобраться со мной, причем так, чтобы ни я, ни кто-либо другой не заподозрил бы, что она в этом замешана.

Шел уже четвертый час утра. Я чувствовал, что никак не могу успокоиться и начинаю сходить с ума. «Бойся в одиночку копаться в собственных мыслях, — как-то предупреждал меня мой друг художник Дик. — Это крайне опасное занятие».

Даниэлла, единственный человек, с которым я мог поделиться своими тревогами, крепко спала, мурлыча как котенок. Впрочем, я же мужчина и должен разобраться во всем сам. Чтобы унять беспокойство, я выскользнул из кровати и прокрался на террасу, чтобы выкурить сигарету, — привычка, от которой я уже давным-давно отказался.

Стояла мертвая тишина. Цикады и лягушки умолкли, а петухи с ослами еще не проснулись. Долину и море заливал призрачный серебряный свет луны. Тишина была непроницаемой, всеподавляющей, чудотворной, словно Господь обращался ко мне со словами: «Забудь, ответов на твои вопросы не существует, и прятаться тебе негде».

Когда перебираешься в Грецию, замечаешь за собой склонность к философствованию, особенно в лунные ночи на таких крошечных островках, как Патмос, или всеми забытых долинах, как Ливади. Здесь практически негде укрыться, и мало что отделяет тебя от действительности. В цивилизованном мире подавляющая часть проблемных жизненных аспектов оказывается так или иначе скрыта. Кажется, неприятности происходят не с тобой, а с кем-то другим, с каким-нибудь телевизионным героем. Само собой даже на Манхэттене вам не нужно, перед тем как сесть, тщательно осматривать унитаз — вдруг на нем примостился паук «черная вдова», вы не боитесь, что, порезав ногу, вам придется распрощаться с ней, — здесь же не только в полях, но и на тропинках лежит навоз, поэтому по неосторожности через открытую ранку можно легко подхватить инфекцию.

Тропинки также знамениты тем, что на них кишмя кишат гадюки, которые посреди дня выползают погреться на солнце. Кожа у них серо-коричневая, и поэтому змеи сливаются с камнями и корнями деревьев. Повсюду можно столкнуться со скорпионами — несколько раз они заползали к нам в постель, когда мы с Даниэллой занимались любовью. На пляже, на мелководье в песок зарываются пескарки, становясь практически невидимыми — наружу торчат лишь ядовитые шипы, в любой момент готовые впиться в ногу ничего не подозревающего купальщика. То же самое можно сказать и о морских ежах, притаившихся среди скал.