В южных морях - Стивенсон Роберт Льюис (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗

Ваекеху туга на ухо; «merci» [29] — единственное известное ей французское слово; и умной она не показалась. Главным образом нас поразила ее утонченная, любезная изысканность с чуточкой сдержанности, заимствованной, очевидно, у монахинь. Или, пожалуй, при той первой встрече нам казалось, что мы в церкви, а хозяйка проявляла сдержанную протестантскую учтивость. Другое впечатление возникло у нас потом, когда она стала чувствовать себя непринужденнее и приплыла со Станислао и его маленькой дочкой к обеду на борт «Каско». По такому случаю она нарядилась в белое, очень шедшее к ее властному смуглому лицу платье и сидела среди нас, ела или курила, изредка включалась в разговор через посредничество сына. Такое поведение могло выглядеть нелепым, и она притворялась, что слушает и что ей интересно; всякий раз когда она встречалась с нами взглядом, ее лицо озарялось светской улыбкой; ее участие в разговоре, хоть и редкое, было неизменно любезным и приятным. Так, например, мы не обращали никакого внимания на поведение ребенка, что она отметила и поблагодарила нас за это. Когда она собралась домой, она мило и очаровательно попрощалась с нами. Миссис Стивенсон протянула руку, Ваекеху взяла ее, пожала и на какой-то миг улыбнулась, выпустила руку, а потом, словно по запоздалому благожелательному соображению, с теплой снисходительностью взяла мою жену за руки и расцеловала в обе щеки. При данном соотношении возраста и общественного положения эта сцена могла происходить на подмостках Comedie Francaise; точно так же мадам Броан могла тепло снисходить к мадам Бруаса в «Маркизе де Вильмер». Мне надлежало проводить гостей до берега; когда я на ступенях пирса поцеловал на прощанье маленькую девочку, Ваекеху издала довольный возглас, опустила в лодку руку, взяла мою и пожала с той ласковой нежностью, которая во всех краях земли представляется кокетством старой дамы. Потом взяла Станислао за руку, и они пошли в лунном свете по пирсу, оставив меня в раздумье. Это королева каннибалов; татуировка ее рук и ног, возможно, представляет собой величайший из существующих ныне шедевров этого искусства, значит, некогда, до того как она стала чопорной, ноги ее были одной из достопримечательностей Таи-о-хае, она переходила от вождя к вождю, за нее сражались, она доставалась победителю, возможно, будучи столь знатной, она, единственная из женщин, восседала на троне и повелевала, а жрецы под бой двадцати барабанов подносили ей окровавленные корзины с человеческим мясом. А вот теперь, после тех зверств и отвратительных пиршеств, придя в нынешний возраст, она стала спокойной, приятной, утонченной старой дамой, каких можно найти в Англии (тоже в перчатках, но редко столь благовоспитанных) в добром десятке загородных домов. Только перчатки Ваекеху из краски, а не из шелка; и заплачено за них не деньгами, а человечиной. Внезапно мне пришла в голову мысль — интересно, что она сама думает об этом, не жалеет ли в глубине души о своем варварском и волнующем прошлом? Но когда я спросил Станислао, он ответил: «А! Она довольна жизнью; она набожная, проводит с монахинями все дни».

Станислао (Станислав, конечная согласная утратилась на полинезийский манер) был отправлен епископом Дордийоном в Южную Америку, где получил образование у святых отцов. По-французски он говорил бегло, речь его разумна и выразительна, и в своей должности главного десятника он очень полезен французам. Авторитетом своего имени и семьи, а при необходимости и палкой он заставляет туземцев работать и содержать дороги в хорошем состоянии. Не знаю, что сталось бы с нынешней властью Нука-хивы без Станислао и заключенных; не заросли бы кустарником дороги, не смыло бы пирс, не обрушилось бы здание резиденции на головы бестолковых чиновников? И однако же этот наследственный властитель, один из основных столпов французского правления, живо помнит о прошлом. Он показал мне, где находилось здание общественных собраний, размеры которого можно до сих пор определить по беспорядочным грудам камней, рассказал, каким оно было большим и красивым, окруженным со всех сторон плотно заселенными домами, откуда под бой барабанов люди валили на празднество. Барабанный бой полинезийцев оказывает странное сумрачно-возбуждающее воздействие на нервы каждого. Белые ощущают его: при этих отрывистых звуках сердца их бьются быстрее; а туземцев, как утверждают прежние резиденты, барабаны будоражат неимоверно. Епископ Дордийон мог упрашивать; Темоана же приказывал и угрожал; при звуке барабанов верх брали дикие инстинкты. А забей барабан сейчас на этих развалинах, кто соберется? Дома снесены, люди скончались, род их пресекся; и на их могилах поселились отщепенцы и бродяги с других бухт и островов. Особенно Станислао горюет из-за упадка искусства танца. «Chaque pays a ses cou-tumes» [30], — сказал он; однако в донесениях каждого жандарма, возможно, бессовестно стремящегося приумножить количество delits [31] и орудий собственной власти, один обычай за другим помещается в разряд нежелательных. «Tenez, une danse qui n'est pas permise, — сказал Станислао, — je ne sais pas pourquoi, elle est tres jolie, elle va comme ca» [32], и концом своего зонтика схематически изобразил на дороге шаги и жесты. Вся его критика настоящего, все сожаления о прошлом показались мне трезвыми и разумными. Главным недостатком управления он считал краткий срок пребывания резидента в должности; едва чиновник начинал деятельно работать, его отзывали. Мне казалось, что он с некоторым страхом взирал на грядущую замену морского офицера гражданским управляющим. Я во всяком случае взирал на это именно так; гражданские служащие Франции никогда не казались ни одному чужеземцу украшением его страны, тогда как ее морские офицеры способны потягаться с кем угодно в мире. Во всех своих речах Станислав неизменно говорил о своей стране как о земле дикарей и собственное мнение высказывал непременно с каким-нибудь оправдательным предисловием, гласящим, что он «дикарь, который путешествовал». В этой деланной скромности было немало искренней гордости. Однако эти слова печалили меня: я невольно боялся, что он лишь предвосхищает насмешки, которым часто подвергался.

Я с интересом вспоминаю два разговора со Станислао. Первый состоялся во время тропического дождя, который мы пережидали на веранде клуба; иногда повышали голоса, когда ливень усиливался, иногда заходили в биллиардную, чтобы взглянуть в тусклом, сером свете дня на карту мира, представлявшую собой ее главное украшение. Он, естественно, ничего не знал об истории Англии, поэтому я мог поведать ему немало нового. Я рассказал ему полностью историю генерала Гордона, остановился на многих эпизодах индийского мятежа в Лакхнау, втором сражении при Канпуре, освобождении Арра-ха, гибели несчастного Споттисвуда и походе сэра Хью Роуза во внутреннюю часть страны. Станислао жадно слушал, его смуглое, покрытое оспинами лицо вспыхивало и менялось при каждом повороте событий. Глаза горели отблесками битвы, вопросы его были многочисленными, разумными, и главном образом они вынуждали нас так часто смотреть на карту. Но сильнее всего запомнилось наше расставание. Мы должны были отплыть наутро, и уже спустилась ночь, темная, ветреная, дождливая, когда мы поднялись на холм попрощаться со Станислао. Он уже завалил нас подарками, но были приготовлены и другие. Мы сидели за столом, курили сигары, пили молоко зеленых кокосовых орехов; по дому проносились порывы ветра и задували лампу, которую тут же зажигали снова одной спичкой; и эти периодически наступавшие периоды темноты воспринимались с облегчением. Потому что в сердечности нашего расставания было нечто неловкое и мучительное. «Ah, vous devriez rester ici, mon cher! — восклицал Станислао. — Vous etes les gens qu'il faut pour les Kanaques; vous etes doux, vous et vos famille; vous serier obeis dans toutes les iles» [33]. Мы вели себя сдержанно, правда, не всегда, подсказывает мне совесть, такое поведение является не мерой нашей тактичности, а желанием видеть ее у других. Остальную часть вечера, по пути к дому Ваекеху и оттуда до пирса, Станислао ходил рядом со мной и накрывал меня своим зонтиком; а когда лодка отчалила, мы все видели в черной темноте, как он машет на прощанье рукой. Слова его, если только он что-то кричал, заглушали шум дождя и грохот прибоя.