В южных морях - Стивенсон Роберт Льюис (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
Тенкорути оставил двух сыновей, Тембаитаке и Тембинатаке. Тембаитаке, отец нашего короля, был невысоким, полноватым поэтом, хорошим генеалогистом и в какой-то степени воином; кажется, он воспринимал себя всерьез и, пожалуй, вряд ли сознавал, что был креатурой и питомцем своего брата. Между ними не существовало и тени разногласий: наиболее значительный из обоих был весьма деятельным и довольствовался вторым местом, во время войны принимал на себя самую трудную задачу, в мирное время вел все важные дела, и когда брат ругал его, молчал, глядя в землю. Был, как и Тенкорути, рослым, худощавым и быстрым ходоком — на островах Гилберта это редкая черта. Обладал всеми совершенствами. Знал волшебство, был лучшим генеалогистом своего времени, поэтом, умел танцевать, мастерить каноэ и оружие; и знаменитая апемамская мачта, на одно сочленение выше грот-мачты полностью оснащенного судна, была создана им. Но это были побочные занятия, ремеслом этого человека была война. «Когда мой дядя идти на война, он смеяться», — сказал Тембинок. Тембинатаке запретил военные действия туземцев; его люди должны были сражаться на открытом пространстве и побеждать или быть побитыми в рукопашной схватке; смелость его вдохновляла сторонников, а быстрота ударов сломила сопротивление трех островов. Он сделал своего брата правителем, племянника оставил абсолютным монархом. «Мой дядя сделал все легко, — сказал Тембинок. — Я больше король, чем мой папа, я обладаю властью», — произнес он с огромным удовольствием.
Таков портрет дяди, нарисованный племянником. Рядом с ним я могу поставить другой, созданный иным художником, который часто — можно сказать, всегда — восхищал меня романтическим вкусом в повествовании, но не всегда — и можно сказать, не часто — убеждал меня в своей правдивости. Я так долго лишал себя превосходного материала из этого источника, что начал думать, не пора ли вознаградить себя за хорошее решение, и его рассказ о Тембинатаке настолько совпадает с королевским, что вполне может оказаться (надеюсь, что так и есть) отражением фактов, а не (подозреваю, что так и есть) приятной игрой воображения, превосходящего воображение матроса. А. — пожалуй, мне лучше называть его так — шел по острову в сумерках в северную сторону, и путь привел его в довольно большую освещенную деревню, пришельцу показали дом вождя, он попросил разрешения отдохнуть и выкурить трубку. «Садись, кури, умойся, поешь и ложись спать, — ответил вождь, — а завтра пойдешь дальше». Принесли еду, была прочитана молитва (то были краткие дни христианства), вождь молился красноречиво и как будто искренне. А. весь вечер сидел и любовался этим человеком при свете пламени очага. Он был шести футов ростом, худощавым, пожилым и производил впечатление необычайно воспитанного и властного человека. «Казалось, он может убить тебя смеясь», — сказал А., повторяя одно из королевских выражений. И еще вот что: «Я читал книги о мушкетерах, и он напомнил мне Арамиса». Таков портрет Тембинатаке, начертанный опытным выдумщиком.
Мы слышали много рассказов о «моем папе», но ни слова о дяде, пока до нашего отплытия не осталось два дня. С приближением этого времени Тембинок сильно изменился, стал мягче, меланхоличнее и доверчивее. Он вздумал старательно объяснить моей жене, что хотя понимал, что по естественному закону должен лишиться отца, но не думал об этом, пока не пришло время смерти; и теперь, когда должен расстаться с нами, повторяется то же самое. Однажды вечером мы устроили на насыпи фейерверк. Дело это было невеселым, всех угнетало сознание разлуки, и разговор не клеился. Король был особенно удручен, сидел с безутешным видом на циновке и часто вздыхал. Внезапно из толпы вышла одна из жен, подошла к нему, молча поцеловала его и беззвучно вернулась обратно. Так европейцы могут ласкать только безутешного ребенка, и король принял эту ласку с детской простотой. Вскоре после этого мы попрощались и ушли, но Тембинок задержал мистера Осборна, постелил рядом с собой циновку и сказал: «Садись. Я чувствовать плохо, я хочу поговорить». Осборн сел рядом с ним. «Хочешь пива?» — спросил король. И одна из жен принесла бутылку. Сам он пить не стал, сидел, вздыхая, и курил пеньковую трубку. «Мне очень жаль, вы уезжать, — наконец сказал он. — Мисс Стливенс он хороший человек, женщина он хороший человек, парень он хороший человек, все хороший человек. Женщина он умный, все равно как мужчина. Моя женщина (глянув при этом на жен) он хороший женщина, но очень умный. Я думать мисс Стливенс он богатый человек, все равно как я. Все уплывают шхуна. Моя очень жаль. Мой папа он ушел, мой дядя он ушел, мой братья он ушел, мисс Стливенс он ушел: все ушел. Твоя раньше не видеть король плакать. Король он такой же человек: ему плохо, он плакать. Моя очень жаль».
Утром вся деревня говорила о том, что король плакал. Мне он сказал: «Вчера вечер я не мог говорить много здесь, — и приложил руку к груди. — Теперь вы уходить все равно как моя семья. Мой братья, мой дядя ушел. И вы все равно». Это было сказано чуть ли не со страстным унынием. И тут я впервые услышал, что он упомянул дядю, собственно, впервые употребил это слово. В тот же день он прислал мне в подарок двое лат, сплетенных на островной манер из пальмовых волокон, тяжелых и крепких. Одни носил Тенкорути, другие Тембаитаке; подарок был принят с благодарностью, и по возвращении посланца король отправил еще третий — латы Тембаитаке. Это возбудило мое любопытство, я попросил сведений об этих трех латоносцах, и король с удовольствием углубился в уже приведенные подробности. Странно было, что раньше он так много рассказывал о своей семье и ни разу не упомянул о том родственнике, которым явно больше всего гордился. Нет, более того, до сих пор он похвалялся отцом, после этого об отце почти не говорил, и достоинства, за которые восхвалял отца, теперь были отнесены к кому и положено — к дяде. Такое смешение может быть вполне естественным среди островитян, которые всех сыновей деда именуют общим словом «отец». Но у Тембинока дело обстояло не так. Теперь, когда лед был сломан, слово «дядя» не сходило с его уст, если раньше он готов был их смешивать, то теперь старался проводить между ними различие, и отец постепенно превращался в обычного самодовольного человека, а дядя возвышался в полный рост как герой и основатель государства.
Чем больше я слышал и обдумывал, тем больше поведение Тембинока интриговало и занимало меня. И объяснение, когда оно было получено, могло бы поразить воображение драматурга. У Тембинока было два брата. Один, уличенный в частной торговле, был изгнан, затем прощен, живет по сей день на острове и является отцом предполагаемого наследника, Пола.
У другого надежды на прощенье нет. Я слышал, у него была интрижка с одной из королевских жен, что вполне возможно на этом романтическом архипелаге. Была попытка начать войну, но Тембинок опередил мятежников, виновный брат бежал, уплыв на каноэ. Притом не один. Тембинатаке принимал участие в мятеже, и человек, создавший королевство более слабому брату, был изгнан сыном этого брата. Беженцы высадились на других островах, но Тембинок по сей день ничего не знает об их участи.
Это история. А теперь пришло время предположений. Тембинок по привычке путает не только достоинства и заслуги отца и дяди, но даже их разную внешность. Прежде чем он упомянул или подумал упомянуть о Тембинатаке, король часто рассказывал мне о высоком худощавом отце, искусном в бою, знатоке генеалогии и островных искусств. Что, если они оба были отцами, один родным, другой приемным? Что, если наследником Тембаитаке, как и наследник самого Тембинока, был не сын, а усыновленный племянник? Что, если основатель монархии, стараясь для брата, старался вместе с тем для своего отпрыска? Что, если после смерти Тембаитаке две сильные натуры, отец и сын, король и коронатор, столкнулись, и Тембинок, изгнав дядю, изгнал того, кто дал ему жизнь? Вот по крайней мере трагедийный четырехугольник.
Король, одевший по такому случаю военно-морской мундир, усадил нас на борт своей командирской шлюпки. Говорил он мало, отказался от угощения, обменялся с нами краткими рукопожатиями и вернулся на берег. В ту ночь вершины апемамских пальм постепенно исчезли из виду, и шхуна плыла в одиночестве под звездами.
