Семь месяцев бесконечности - Боярский Виктор Ильич (версия книг TXT) 📗
Горизонт начал «размываться», что означало катящуюся нам навстречу низовую метель. Лагерь ставили, когда ветер уже достиг силы шторма. Стрелка моего анемометра устойчиво держалась на отметке 25 метров в секунду, отдельные порывы забрасывали ее за пределы шкалы, то есть за 30 метров в секунду; стало трудно держаться на ногах, не говоря уже о том, чтобы поставить палатку. Требовалось предельное внимание, любая вещь — от чехла для палаточных кольев до огромного и достаточно тяжелого спального мешка, — оставленная без присмотра, могла стать легкой добычей ветра. Поэтому, развязав веревки, стягивающие груз на нартах, мы первым делом организовали место для временного хранения спальных мешков. Воткнув в снег лыжи и лыжные палки и образовав нечто наподобие забора поперек ветра, мы подтащили к нему спальные мешки. Ветер плотно прижал их к забору, и мы спокойно — вернее, без опасений за их судьбу — могли сосредоточить все внимание на установке палатки. Совершенно покорная и кроткая в тихую погоду палатка на ветру превратилась в дикого, неукротимого зверя. Сначала мы прижали пол внутреннего чехла четырьмя кольями с наветренной стороны, затем, оставив Уилла у кольев, я переместился на подветренную сторону и попытался натянуть 50 внутренний чехол на трубки каркаса. После пятнадцатиминутной борьбы с ними мне все же удалось это сделать. Однако ветер здорово изменил форму палатки: наветренная стенка оказалась вдавленной внутрь, а подветренную раздуло, как щеку при флюсе. Забили еще четыре колышка, прижав палатку по периметру к снегу. Теперь надо было установить наружный чехол. Решили привлечь на помощь… ветер. Эта идея одновременно пришла нам с Уиллом в голову, как только мы поднесли к палатке вырывающийся из рук, хлопающий длинными черными «ушами» чехол. Мы свернули его насколько возможно и, пристегнув чехол на четыре замка с наветренной стороны палатки, отпустили его на волю. Он тотчас же взмыл ввысь огромным бирюзовым факелом. Ветер перебросил его через палатку, и нам оставалось только пристегнуть замки с противоположной стороны, что мы и сделали. Веревки оттяжек были спутаны, как будто специально. Распутывали их, стоя по разные стороны от палатки. Первоначально установленные для фиксации внутреннего чехла колья были использованы для закрепления оттяжек. Дом был готов. Я осмотрелся вокруг. Маленький шатер Джефа уже стоял, Кейзо и Жан-Луи заканчивали борьбу с наружным чехлом, Лоран, оставив установку палатки Бернару и Рику, с камерой, придающей ему дополнительную остойчивость, передвигался по лагерю и снимал, снимал, снимал — первая настоящая метель!
Наступили сумерки, и без того плохая видимость ухудшилась еще больше. Я развел собак. Они шли за мной покорно и, кажется, с закрытыми глазами — им предстояла трудная ночь. Оказавшись на месте, они подолгу топтались, как бы выбирая, как поудобнее лечь, чтобы не так досаждал ветер, затем сворачивались клубком, спрятав морду в хвост, поджав лапы и подставив ветру спину, и уже не смотрели в сторону нарт в ожидании кормления. С учетом прошлого опыта я разместил собак на ночлег в определенном порядке, нарушить его — это почти наверняка обречь себя (а главным образом очень чутко спящего Уилла) на бессонную ночь, потому что если, например, молодой Блай окажется рядом с «пожилым», но чрезвычайно сварливым Хэнком, то всю ночь они будут переругиваться, не давая спать остальным собакам и тем, кто имел неосторожность поставить палатку поблизости. Но в такую погоду собакам было не до выяснения отношений: большинство из них даже не подняло головы, когда я разнес корм. Пришлось оставить его рядом — корм непременно будет съеден позже.
В палатке царила полная благодать. Ветер остался за стенкой, внутри же все было покрыто снегом — его намело, пока ставили палатку. Передавая щетку друг другу, постепенно навели порядок — можно запускать примус. Ночью ветер, кажется, усилился, и я, засыпая, долго не мог отогнать мысль о том, что палатку может сорвать, хотя отдельные порывы ветра сотрясали ее так, что заставляли вновь и вновь возвращаться к этой мысли, но уже, кажется, во сне.
Утром 5 августа шторм свирепствовал по-прежнему, низовая метель перешла в общую, температура понизилась до минус 22 градусов, видимость ухудшилась: стоящую в 20 метрах палатку Жана-Луи и Кейзо было не видно вовсе, не говоря уже об остальных, расположенных подальше. Убедившись в полнейшей бесперспективности движения в такую погоду, опять залезли в спальные мешки и проснулись уже часов в десять, когда совсем рассвело. Весь день занимались мелкими домашними делами: я зашил разорванные накануне во время борьбы с палаткой брюки, Уилл приводил в порядок дневниковые записи. Этот день обошелся без визитов, мы же побаловали себя шоколадом и орехами. Вечером услышал сквозь шум ветра отдаленные голоса — Кейзо вышел проведать собак, я тоже, одевшись, выбрался из палатки, хотя Уилл пробормотал что-то вроде того, что не стоит и кормить их в такую погоду — все равно не будут есть, но желание посмотреть, как они провели эту холодную ночь, и вообще посмотреть, что творится снаружи, одержало верх. Выбираться пришлось на четвереньках, так как за ночь перед дверью намело высокий бруствер из снега. Было уже совсем темно, и чувствовалось, что ветер начинает стихать, потому что снег несло уже только на высоте моего роста. Небо было звездным, бледно просвечивала луна. Вопреки моим ожиданиям и опасениям, все собаки оказались незаметенными и, очевидно, тоже чувствуя изменения в погоде в лучшую сторону, живо отреагировали на мое приближение, явно рассчитывая получить причитающуюся им штормовую норму. Накормив собак, я осмотрел палатку: все оттяжки вроде целы, нарты полностью занесены, от нашей палатки в сторону палатки Кейзо протянулся высокий снежный шлейф. Немного раскопав вход, забрался в палатку. Уилл, погрузив ноги в спальный мешок, продолжал писать при свече. Сообщил ему, что собаки в норме и что, кажется, завтра погода будет получше.
Увы, я ошибся. Ветер не стих, метель, видимость менее 50 метров, просидели в палатках весь следующий день. Я попытался немного разнообразить монотонный вой ветра не столь монотонным и заунывным, как мне тогда казалось, исполнением песен из старого песенника, который я захватил из дома. Уилл терпеливо слушал, ибо деться было некуда, правда, я чутко следил за состоянием аудитории и выбирал соответствующие настроению песни. Особенно ему понравились песни из кинофильма «Дом, в котором я живу» и «А годы — летят…», содержание которых я, как смог, перевел. В полдень в палатку просунул заснеженную голову Рик. На нем были маска и большие горнолыжные очки. Задуваемый ветром снежок струился в полураскрытую дверь палатки вместе с неторопливой речью Рика. Рик сообщил, что уже фотографировал и собак, и лагерь во время метели, а теперь мечтал бы сделать несколько снимков у нас в палатке. Получив разрешение, он заполз внутрь. Процесс этот длился несколько дольше обычного, поскольку Рик вползал не один, а в сопровождении своих бесчисленных аппаратов, осветительных ламп и батарей, а кроме того, на нем был полный комплект одежды. Легко себе представить, как тесно стало в палатке. Рик снимал разные бытовые сценки, которые мы добросовестно вновь и вновь разыгрывали перед его камерой. Вот я наливаю чай Уиллу, вот он пишет дневник, вот мы рассматриваем карту, вот, наконец, я пою (слава Богу, без звукозаписи). Рик сообщил, что у Лорана кончилась пленка и вообще их продукты на исходе (по плану киногруппа и Рик должны были улететь 3–4 августа). У нас, конечно, был аварийный запас, но все-таки мы надеялись, что самолет прилетит раньше, чем мы его вскроем.
Утро 7 августа принесло долгожданную погоду. Температура минус 20, но ветер стих. Я выскочил из палатки босой и нагишом и искупался в мягком свежем снегу — удовольствие огромное, особенно потом, когда заберешься в палатку и почувствуешь, как тепло снаружи и, главным образом, изнутри пульсирующими, почти физически ощущаемыми волнами наполняет тебя, приводя и тело, и дух в состояние, близкое к блаженству. Начиная с этого дня и до конца экспедиции я каждый день при любой погоде принимал такие снежные ванны, и при всем многообразии условий и настроений общим для них было именно это последующее состояние блаженства.
