Черный феникс. Африканское сафари - Кулик Сергей Федорович (бесплатные серии книг txt) 📗

Однако при всем при том роль внешнего влияния на архипелаге не следует преувеличивать, — говорит ученый. — Оно не идет ни в какое сравнение с процессом арабизации суахилийской цивилизации, которую за последнее столетие пережил Занзибар, или с индоевропеизацией Момбасы. Даже сегодня на Ламу живут по традициям суахилийской цивилизации дозанзибарского периода. Она конечно же обеднена, но сохранила свои черты.

Вы сталкиваетесь с ними в быту повсюду. В большом — когда имеете дело с единодушной доброжелательностью жителей, их культом чистоты, преклонением перед достижениями культуры прошлого, их любовью к своим великим поэтам, почти поголовной грамотностью, врожденной интеллигентностью. В малом — когда утром у колодца видите женщин, набирающих воду в медные сосуды XIX века, днем — когда, обедая в деревенском с виду доме, можете встретить среди поданных на стол тарелок китайский фарфор XVIII века, вечером — когда на окне покосившейся бедной ньюмбы замечаете огонек бронзовой масляной лампы XVII века. Все это и складывается в феномен Ламу, к которому следует относиться очень бережно! Этот город — своего рода живое ископаемое. Чем больше я живу в Ламу, тем больше мне хочется сравнить его с Помпеями: несмотря на катаклизмы прошлого, старинный быт здесь сохранился. При этом у Ламу есть одно огромное преимущество: город остался обитаемым. Правда, в его «серебряную пору» здесь жили более двадцати тысяч человек, а при английских колонизаторах, которые в 90-х годах прошлого столетия спустили над архипелагом красный оманский флаг и подняли «Юнион джек», осталось в четыре раза меньше. Сейчас, однако, Ламу оживает и возрождается, число его обитателей постепенно восстанавливается.

Солнце уже садилось за материк, когда, взобравшись на дюну, протянувшуюся вдоль берега океана, мы пешком отправились в Ламу. Ветер гнал на берег высокую волну. Накатываясь на пляжи, она разбивалась и обдавала даже нас мириадами брызг. Изогнувшиеся пальмы шуршали огромными листьями. Иногда в их просветах внизу открывалась панорама Шеллы: руины, плоские крыши домов, островерхие хижины, а за ними, на самом краю земли, — белоснежная мечеть с устремленным в голубое небо островерхим минаретом-маяком. Несколько мужчин, подойдя к мечети, скинули обувь и вошли в черный проем входа.

— Еще в начале века у жителей этой деревни существовал интересный обычай, — говорит Аллен. — Подходя к Ламу, они из уважения к великому суахилийскому городу снимали сандалии и шли по его улицам босиком. Кто знает, быть может, этот обычай когда-нибудь возродится и станет обязательным для всех жителей побережья, желающих воздать должное вкладу Ламу в суахилийскую культуру.

— А что, подводя итог нашей прогулке, Джеймс Аллен может вообще сказать об этой культуре и ее создателях?

— Если говорить о создателях, то я все больше склоняюсь к мнению, что понятие «народ суахили» надо трактовать намного шире, чем это было принято в колониальное время. Английские чиновники вообще с большой легкостью «создавали» и «ликвидировали» в Восточной Африке целые племена и народы, руководствуясь при этом не столько действительным положением дел, этническими реалиями, сколько своими административными и политическими целями. В их трактовке «суахили» — это социальная элита, полукровки с арабской или ширазской родословной, что и обусловливает, дескать, их способность строить города и дома с канализацией и создавать письменную литературу.

— Неудивительно поэтому, что в колониальные времена к суахили в Кении причисляли себя лишь пятнадцать тысяч человек, а по переписи 1969 года их оказалось даже на пять тысяч меньше, — вспомнил я. — Ведь после революции на Занзибаре и начала осуществления политики африканизации в Кении иметь арабских предков оказалось ни к чему.

— Да, я и сам знал двух таких «суахили с благородной кровью», которые в новой обстановке принялись усиленно доказывать, что у них были чернокожие предки. Очень редко кто из этой «суахилийской знати» колониальных времен владел арабским языком, не говоря уже о простом населении побережья. И это при том, что язык — двигатель культуры. Таково еще одно доказательство абсурдности утверждений о преобладании арабского начала на восточноафриканском побережье, где очень мало кто говорит по-арабски, но почти все — на кисвахили.

Но кого же тогда можно сегодня назвать васуахили? — задает себе вопрос ученый и отвечает: — Думаю, всех, кто живет вдоль побережья Восточной Африки — от сомалийского города Варшейка до мозамбикского мыса Делгаду. Все, кто говорит здесь на суахили, обладает общими для обитателей этого района обычаями, традициями, религией, культурой, национальной психологией, образуют единую суахилийскую цивилизацию. Подобное единство куда важнее, чем формальное признание племенной общности. Характерно, что французские ученые, которые, в отличие от своих английских коллег, не имели в Восточной Африке особых политических интересов, давно заметили и признали это единство. Для них суахили — не «племя», а этносоциальная группа, живущая «а-ля суахили».

От места к месту на этом огромном отрезке побережья есть, конечно, определенные различия и культурные варианты. Ламу и другие острова Баджун — самый яркий из них. Четко выделяется субкультура сомалийского Савахила, Занзибара, Момбасы, Дар-эс-Салама, Софалы, Коморских островов. Но эти различия не столь велики, как можно было бы предположить на такой огромной территории. И это еще раз доказывает существование единой суахилийской культуры — самобытной, зрелой и независимой. Она возникла на Черном континенте, имеет глубинные африканские корни и нигде больше, кроме как в Африке, созреть не могла бы. Это — африканская культура, причем в условиях независимой Кении в ее развитии все большее участие принимают выходцы из внутриматериковых районов страны — кикуйю, луо и лухья. Они не обязательно делаются мусульманами. Но, воспринимая суахилийский образ жизни, они вносят в него новые элементы, присущие традициям своих народов.

Так происходит взаимное обогащение культур, начатое еще теми, кто привез с Манда на материк секреты плавки черного металла, кто впервые посвятил жителей прибрежных деревень озера Ньянза в премудрости письма и научил масаи суахилийскому счету.

Глава шестидесятая

— О, если бы кто-нибудь — Аллах, Христос, Будда или даже лесной божок — смог удлинить сегодняшний день хоть на три-четыре часа, все могло бы быть так славно! — энергично хлопая себя по колену на очередном дорожном ухабе, восклицает комиссар Жоао. — Приехали бы на остров засветло, в лучах заходящего солнца отправили бы на свалку истории португальский флаг, а утром, в лучах восхода, подняли бы флаг ФРЕЛИМО. В перерыве же между торжествами занялись бы неотложными делами.

— Ничего не получится. До моста, что соединяет материк с Илья-де-Мозамбиком [48], мы доберемся лишь в полночь, — вмешивается Алвиш, наш шофер. — И как раз в это время начнется дождь — так положено по сезону. Раньше утра он здесь не кончается и льет как из ведра. Какое уж там торжество!

Но изменить что-нибудь в нашем расписании этого дня — 21 декабря 1974 года — было нельзя. Возглавляемый комиссаром Жоао передовой отряд освободительных сил ФРЕЛИМО, двигаясь с севера, принимал власть на местах у навсегда уходивших с мозамбикской земли португальских колонизаторов. Где-то за нами двигались колонны фрелимовской регулярной пехоты и отряды партизан, соединения боевой техники, спешили к своим рабочим местам фрелимовские агитаторы и учителя, врачи и агрономы — все те, кому предстояло включиться в процесс создания переходной власти в Мозамбике, перестройки его жизни на новый лад.