Семь месяцев бесконечности - Боярский Виктор Ильич (версия книг TXT) 📗
Сегодня я несколько переоценил свои возможности, решив утром совершить прогулку по лагерю босиком с тем, чтобы не выходить вторично после снежного душа, как я делал всегда. Однако пока я гулял по мягкому снегу между палатками, у меня ужасно замерзли ноги, и потому, вернувшись в палатку, я думал только о том, чтобы поскорее поставить пятки на примус. А погода была прекрасной, как вчера: солнце, синее небо, минус 24 градуса. Благодать! Я тут же решил перейти на летнюю форму одежды: снял мех, притороченный к капюшону, пояс и самодельный шарф. Все, за исключением шарфа, я положил на нарты, а шарф на всякий случай — в нагрудный карман куртки. Однако, как это часто бывает, заметив мое пренебрежительное к себе отношение, антарктическая погода, как только мы вышли, не замедлила испортиться. С юго-востока натянуло облачность, подул ветер. Больше всего доставалось моей беззащитной шее, которую я время от времени должен был высовывать из капюшона, чтобы посмотреть на компас. Шея стала явно подмерзать, и я никак не мог придумать упражнения, чтобы заставить ее согреться. Как птица с подбитым крылом, я прижимал голову к левому, юго-восточному плечу и, крутя ею, пытался вызвать хоть какой-то приток крови к узенькой полоске шеи между воротником рубашки и кончиками волос, но это мало помогало. Вместе с солнцем исчез контраст, и заструги, непрекращающиеся заструги, стали ощущаться сильнее. Собаки пошли медленнее, но к обеду, когда мы поднялись на довольно крутой купол, небо очистилось и появилось солнце. Во время обеда Уилл подошел к нашим нартам, за которыми прятались от ветра, кроме меня и Этьенна, еще Джеф с Кейзо, и спросил, не возражает ли кто-нибудь поспать завтра на час подольше. Завтрашний день был как раз шестым днем нашего непрерывного движения после гор Тил, и я вспомнил, что прежде мы обсуждали такой вариант движения с небольшим отдыхом после каждых пяти дней пути. Никто не проронил в ответ ни слова. После некоторой паузы я сам высказался за всех: «Почему бы и нет — чем позже, тем легче вставать, а световой день уже почти 24 часа, так что мы ничего не теряем».
По нашему раскладу, мы рассчитывали прийти на Полюс вечером 11 декабря, причем вечером по нашим экспедиционным часам. Оставалось узнать, какое время на Полюсе. Наши часы были установлены по весеннему времени Пунта-Аренаса, а это означало, что они на три часа опережали местное время. Это было достаточно удобно, так как солнце все время перехода оставалось у нас за спиной. В 9 утра оно было строго на востоке, моя тень была перпендикулярна курсу, и это постоянно использовалось мной для коррекции компаса. В три часа пополудни тень ложилась на лыжи, и ориентироваться было особенно удобно, а в 6 часов вечера, когда надо было останавливаться, тень находилась под углом 45 градусов к курсу, но уже слева от меня. Держа солнце за спиной, мы отчасти предохраняли лица и особенно губы от разрушительного действия ультрафиолетовой радиации.
Если Полюс жил по новозеландскому времени, а для такого предположения у нас были все основания, так как мы точно знали, что по такому времени живет столица американских антарктических исследований Мак-Мердо, то наш приход вечером 11 декабря был бы очень удачным по времени для того, чтобы встретиться с полярниками станции Амундсен-Скотт — для них это было бы утро 12 декабря. Но не показалось — и это предположение очень скоро подтвердилось, — что Уилл неспроста заговорил о более позднем подъеме: ведь приход на Полюс вечером означал бы для нас бессонную ночь из-за съемок, интервью, встреч с полярниками станции, а Уиллу очень этого не хотелось.
После обеда я вновь надел шарф, но ветер стих, и мне стало жарко, а снимать его — целое дело, поэтому я стоически, чертыхаясь по адресу погоды, продолжал движение. Собаки отставали, но затем вновь уже в который раз открылось второе дыхание у собак Уилла, и они, воспользовавшись моим разморенным состоянием, догнали меня. Я не делал никаких попыток уйти от преследования, и некоторое время мы шли рядом. Затем на очередном спуске мне вновь удалось оторваться метров на двести, и, совершая следующий за этим спуском подъем, я вдруг увидел впереди одиноко стоящий заструг правильной прямоугольной формы. Ближняя к нам сторона его была ярко освещена солнцем, отчего заструг этот резко выделялся своей белизной даже на окружающем его белом фоне. Подъем был крут, а поверхность его, вылизанная солнцем и ветром, была очень плотной. Вдруг я увидел нечто такое, что заставило меня остановиться. Прямо передо мной тянулся четко отпечатавшийся на плотном, переходящем в лед снеге гусеничный след. Да, сомнений быть не могло. Характерный рисунок с четкими границами. Поискав рядом и слева, и справа след второй гусеницы и не найдя его, я стал соображать, что же смогло оставить такой след в этом районе. И вдруг меня осенило! Это был, несомненно, след от гусеницы снегоходов, которые в прошлом году сопровождали лыжную экспедицию от холмов Патриот до Южного полюса. Я вспомнил, как Майкл, участник этой экспедиции, говорил Джефу в базовом лагере о том, что ставил снежные столбы каждые два километра от гор Тил до самого Полюса. Тот странный заструг, который я увидел и который находился сейчас метрах в пятидесяти впереди, несомненно, и был одним из этих снежных столбов. Подъехав к нему, я убедился, что это именно так. Мы все, естественно, обрадовались этому открытию — значит, мы на верном пути! Я даже загордился оттого, что смог выйти на след почти годичной давности, и Этьенн, очень критически относившийся к качеству моей пойнтменской деятельности, на этот раз, подняв вверх большой палец, сказал мне: «Хорошая работа, Виктор». На вершине холма след терялся, скрытый, очевидно, более высоким и плотным снежным покровом. Я продолжал движение в прежнем направлении, ободренный этой неожиданной помощью со стороны Майкла, и вскоре заметил градусах в десяти слева от нашего курса еще один характерный снежный пенек. Я свернул к нему, чтобы убедиться в этом, и вновь обнаружил след снегохода. Мы были на прошлогодней дороге! Зато следующий заструг, к которому я повел всю команду в полной уверенности, что опять обнаружу след, оказался натуральным, и я решил более не сворачивать, какой бы красивой формы заструги ни попадались на нашем пути. В самом конце дня точно на нашем курсе я вновь обнаружил снежную веху Майкла. Под действием солнечных лучей она обтаяла и наклонилась, став похожей на торчащую из-под снега голову огромного динозавра. Около этой вехи мы и разбили лагерь, пройдя за день около 25 миль.
Наше плавание по крутым волнам бескрайнего застывшего ледяного моря продолжалось. Собаки Уилла, сохранявшие необычайно высокий темп с момента выхода из базового лагеря, понемногу теряли энтузиазм, возвращаясь к своему обычному равнодушно умеренному ходу. Даже мое присутствие впереди не меняло дела. Наверное, и я им порядком надоел, а может быть, они переедали, так как погода стала более теплой и безветренной и они уже не теряли столько калорий. Во всяком случае большинство собак выглядели пополневшими, особенно Горди, чье могучее тело буквально просилось наружу из охватывающих его постромок самого большого размера. Любую остановку собаки теперь использовали, чтобы завалиться на снег, при этом они принимали самые разнообразные и весьма фривольные позы. Причем лежали они на холодном снегу так расслабленно, как будто под ними был золотистый мягкий песок разогретого солнцем пляжа.
Подъем на плато продолжался, пологие ледяные купола большими ступенями вели нас к Полюсу. Северные их склоны, обращенные к солнцу, большей частью были бесснежными, и, оборачиваясь, я видел темные силуэты упряжек, поднимающихся следом по сверкающему на солнце расплавленным серебром склону. С вершины каждого очередного купола открывался вид на следующую, чуть более высокую вершину, и можно было заранее судить о состоянии поверхности лежащего впереди склона. Матовая однотонность его говорила о том, что заструги на нем небольшие, и, наоборот, если он казался рябым, то это означало, что следует приготовиться к очередному шоу по лыжной эквилибристике.
