Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе - Линдсей Вэчел (бесплатные полные книги .TXT) 📗
— Вы одолжите ему свою Библию, а, отец? — спросил Смит Осгуда. Он не обладал чувством меры и не умел вовремя остановиться. У Осгуда была толстая, всегда бледная кожа — вместо того, чтобы покраснеть, он еще больше побледнел и слегка задрожал.
Спаркс медленно, волоча ноги, пошел через улицу. Он не размахивал руками при ходьбе, они тяжело свисали по бокам, будто он нес по ведру воды в каждой. Подойдя достаточно близко, чтобы говорить, не повышая голоса, он сказал:
— Благодарствуйте, мистер Осгуд, мне Библии не надо. — И, повернувшись к Смиту, пояснил: — Я, мистер Смит, Писание знаю наизусть. Только вот ходок я плохой. — Он с улыбкой обратился к Уайндеру: — Не найдется ли у вас еще одного мула для меня, как вы думаете, мистер Уайндер?
Уайндер замялся, понимая, что для всех, кроме Спаркса, это все еще остается шуткой.
— Конечно, найдется, Спаркс, — вмешался Смит. — А ну-ка, Гэйб, сгоняй на конюшню и приведи его преподобию хорошего верхового мула! Только смотри, чтобы под седлом ходить мог, а то подбит его преподобие плоховато!
Все молчали.
Наконец Уайндер сказал Смиту:
— Хватит язык-то распускать.
— Я с Гэйбом разговариваю, — буркнул тот в ответ, избегая, однако, смотреть на Уайндера.
Гэйб взглянул на Смита, но не шелохнулся. Пробормотал себе под нос что-то, чего никто не разобрал.
— А, Гэйб? — переспросил Смит. Гэйб повторил уже внятнее:
— Говорю, неграм я не прислужник.
— Довольно, Смит! — сказал Уайндер, прежде чем Смит мог развить тему.
Смит побагровел — а ведь обычно мог проглотить любое оскорбление, но под пристальным взглядом Уайндера не сумел найти достойного ответа.
— Ничего, ничего, мистер Уайндер, — сказал Спаркс, — только если у вас все-таки есть мул, которого вы могли бы мне одолжить, я был бы благодарен. Я сам мог бы привести его, если время позволит.
— Они смеются над тобой, Спаркс, — сказал Кэнби, стоявший в дверях. Он хорошо относился к негру.
— Я понимаю, мистер Кэнби, — ответил Спаркс и снова улыбнулся. — Только я думаю, может, мистер Смит ненароком правду сказал и мне лучше поехать…
— Ты и впрямь хочешь ехать? — спросил его Уайндер.
— Да, мистер Уайндер, да. Хочу.
Уайндер внимательно посмотрел на него, пожал плечами и сказал:
— В конюшне одна лошадь есть, можешь взять. Правда, без седла, но взнузданная. И в углу в стойле веревка, бери заместо уздечки. Только сходи сам. Ведь знаешь, какой Гэйб, — извинился он.
Гэйб продолжал смотреть тяжелым неприязненным взглядом на Смита, Спаркс дурных чувств в нем, по-видимому, не вызывал.
— Конечно, сэр, я же понимаю, — сказал Спаркс. Уайндер решил, что проявил излишнюю снисходительность:
— И пошевеливайся, а то опоздаешь еще. Мы ждем только Бартлета с сыновьями.
Спаркс широко улыбнулся и, кивнув, зашагал вдоль улицы к почтовому двору, для себя даже довольно быстро. По осанке видно было, что он доволен, так может быть доволен человек, исполняющий свой долг.
Смиту не удалось посмешить собрание, зато Спаркс сумел как-то оформить и сделать доступными пониманию идеалы, о которых безуспешно толковал Дэвис и которые так запутал от неуверенности в себе Осгуд. Я подумал: «Сейчас самое время Дэвису сделать еще одну попытку», — и взглянул на него. Он тоже увидел предоставленную возможность, но ему, по-видимому, было очень трудно начать говорить посреди улицы перед таким большим скоплением людей, и момент был упущен.
— Мамаша! — завопил один из ковбоев, и со всех сторон раздались громкие — насколько позволяла серьезность момента — приветственные возгласы. Наконец-то появился человек, способный стать во главе.
Мамаша была еще довольно далеко, когда заприметили ее и закричали, но уже издали стала махать в ответ широко, весело, беспечно. Я и сам сразу же почувствовал себя лучше, едва увидел Мамашу. Она ехала верхом, одетая по-мужски — в джинсы, рубаху и жилет, на шее синий платок, на голове старое сомбреро. Поперек седла у нее лежал «Винчестер», и, помахав нам, она подняла его кверху, а затем указала на притороченный к седлу моток веревки. Снова раздались крики, громче прежнего, и посыпались шутки насчет Мамаши и ее мощи, из чего можно было заключить, что все заметно приободрились. Ей удалось изменить общее настроение двумя взмахами руки, да еще когда она была в четверти мили отсюда…
Дженни Грир было имя женщины, которую мы звали Мамашей. Немолодая и грузная, с огромными пышными грудями и задом, с широченными плечами и бедрами, и с длинными вечно растрепанными седыми волосами… Глаза на широком лице большие, красивого серого цвета, но лицо толстое, с многими подбородками. Вся на вид грязная и засаленная. Сильна как борец, наверное, сильнее любого мужика во всей долине, за исключением Гэйба, и это в соединении с внешностью внушало бы страх, если бы не веселый и добрый нрав, который она постоянно проявляла. Женщины, те все боялись ее и ненавидели, но Мамашу это мало беспокоило. О ее прошлом ходили захватывающие, а иногда и довольно-таки жуткие истории, но сейчас она держала небольшой заезжий двор на поперечной улице, который содержался в абсолютной чистоте, если принять во внимание, какая она грязнуха сама. В голове у нее уживался странный набор противоречивых, но твердых понятий. Так, она враждебно настроена к Осгуду с самого его появления, хотя ограничивалась обычно шуточками. Она и к церкви, и к проповедям относилась пренебрежительно и изрядно отравляла Осгуду жизнь, распуская про него всякие истории, вроде своей любимой: проснувшись после единственной его проповеди, которую прослушала, она почувствовала ужасный голод, и вдруг выяснилось, что настало уже следующее воскресенье, проповедь длилась всю неделю без передышки, а он и тут бы не замолчал, если б не потерял голос. И еще она умела великолепно представлять его: манеру говорить, мелкие нервные движения рук, напыщенность. При встрече с ним она всегда изображала бурную радость, и он побаивался ее. С другой стороны, она была в высшей степени нетерпима к тому, что у нее называлось непотребством. Думаю, не ошибусь, предположив, что любовь Джила — бедную Роуз — изгнали из города не без ее участия. Мамаша не любила женщин, ни за что не желала допускать их в свое заведение, даже раз переночевать. По-моему, она была не вполне нормальна и слишком сосредоточена на своем прошлом — отсюда все ее привязанности и антипатии. Иногда, глядя, как она пренебрегает собственным телом, содержа его в грязи и изнуряя излишне тяжелой работой, охотой и длительными для нее поездками, не давая ему ни сна ни отдыха, тогда как во всем остальном была веселой насмешницей, чистюлей, хорошей хозяйкой, я подумывал, уж не делается ли все это во искупление каких-то прошлых грехов. И как противовес этому, имелся еще один штрих в ее характере. Она до смешного любила горы и снега, любила не только смотреть на них, но и полазить по ним, хотя, как она при своем весе ходила на снегоступах — подумать страшно. Она говорила, что поселилась в Бриджере исключительно для того, чтобы горы перед глазами иметь — посмотришь на них и вроде немного лучше становишься, А в общем, пользовалась у ребят уважением, как человек, который знает, чего хочет, и которому давно наплевать, что думают о нем другие. С нами она умела говорить нашим языком, мы хоть и посмеивались, а к ее словам прислушивались. Судья Тайлер, наверное, дорого бы за такое умение дал…
Я был уверен, что покамест сама Мамаша не увидит будущих жертв во плоти, она вместе с Уайндером и Бартлетом обязательно будет за линчевание. Вселяла в меня сомнения лишь ее благосклонность к Дэвису, перевешивавшая ее неприязнь к Осгуду. Не сказать, чтобы ей часто случалось задумываться, но некоторая чуткость у нее, безусловно, была.
Когда она подъехала к нам, приветствия посыпались со всех сторон. Она говорила с ковбоями — со мной и Джилом в том числе, — причем называла меня «парнишка», как когда я жил у нее на заезжем дворе, и уже это заметно подняло нас в глазах остальных. Затем начала задавать вопросы. Отвечали кто что знал, и поскольку версии расходились, она сразу же поняла, что далеко не все ясно. И принялась выяснять. Не то чтобы лезла в командиры. Просто, собираясь что-то предпринять, она не терпела расплывчатости, а, начав уточнять, естественно, забирала бразды правления. Когда кое-кто начал настаивать, что можно ехать и без Бартлета, она их оборвала. Когда ей рассказали про Дэвиса, она только улыбнулась ему и спросила, поедет он или нет. Дэвис ответил, что поедет, если все будет по правилам и если вообще кому-то нужно будет ехать. Мамаша снова посмотрела на него, на этот раз без улыбки, и он объявил, что Ризли уже на ранчо Дрю, у Дрю там своих людей десятка полтора и, по его, Дэвиса, мнению, благоразумней подождать распоряжений Ризли, который должен быть полностью в курсе дела. Вокруг зароптали. Я и сам удивился. Вот, значит, о чем он думал когда говорил, что пустяк может иметь решающее значение; он, значит, считал, что сумеет таким образом вообще удержать их.
