Байки служивых людей - Константинов Андрей Дмитриевич (бесплатная регистрация книга txt) 📗
— Рецептик от холода... э-э-э... известен. Водочка-с!
— Хрен, — горячо ответил Володя, — магазин уже был закрыт, а мой огуречный лосьон сволочь Людоед весь выжрал. (Тут Володя осекся, а критик коротко хохотнул.) Ну, мне лосьон-то нужен, чтобы грим снимать, понимаете?
— Понимаем, — кивнул головой Качевский, — зачем актеришкам лосьон... э-э-э... огуречный — понимаем. Чего же не понять?
— Но мы играли блестяще! Зритель был наш — весь. Зритель сопереживал. Когда мы с Жаком присели под «деревом», под ноги нам упала бутафорская куропатка... Я должен был ее «поймать» в конце сцены. Дети... замерли...
— Еще бы! — вставил критик и ловко опрокинул в рот рюмку.
— А один мальчик воскликнул: «Дяденька, у вас курица упала!» Вот как переживали дети. Наши, заметьте, дети, не негритянские. И даже, когда я по ошибке назвал Жака Витькой — и у больших актеров бывают ошибки! — дети нам сопереживали.
— Бывают, — качнул головой великий критик, — и у больших артистов. Вот однажды... э-э-э... Розенбаума пригласили выступить в Доме актера. А представлял его, еще малоизвестного, Лев Максович Милиндер из Театра комедии. Лев Максович вышел на сцену и говорит: «Друзья! У нас в гостях знаменитый автор-исполнитель! Знаменитый Александр... (тут Милиндер в бумажку покосился) Александр Розенблюн».
— Ну и что? — с подозрением спросил Володя. Он ожидал какого-то подвоха от критика. О, эти критики! Они такие...
— Да ничего... Розенбаум, э-э-э... голубчик, оскорбился, но концерт отыграл. Успех был бешеный! Да, бешеный был успех, и певец оттаял. Даже остался... э-э-э... на банкет. Аркадий Шалолашвили встал и произнес тост за... э-э-э... героя вечера. Встал и говорит: «Дорогой Сеня...» Ну-с, «Сеню» Розенбаум простить уже не смог, голубчик.
— Ну и что? — агрессивно спросил Володя.
— Да... ничего. Вы уж меня, голубчик, э-э... извините, что я, ничтожный критик, вмешался в ваш, великого актера, рассказ.
Несколько секунд Володя Соболин молча смотрел на Сергея Всеволодовича Качевского. Он ждал подвоха, но подвоха не было.
— Подумаешь, Лев Милиндер, — проворчал Володя. — Да я с ним водку пил, если угодно.
— О, разумеется, — поддакнул Сергей Всеволодович. — Он мне много о вас рассказывал.
— Да! И с Шалолашвили я водку пил!
— О! — изумился критик. — А с Товстоноговым?
— И с Товстоноговым! Пил! Водку!
— А со Станиславским не пили? — спросил критик осторожно.
— Пил! — выкрикнул Володя. — Я со Станиславским вообще по жизни...
Он осекся и растерянно посмотрел на Качевского.
— Браво, — сказал Качевский и хлопнул рюмку водки. — Браво, верю.
Соболин тоже выпил и закусил огурчиком.
— Извольте меня не перебивать, господин мелкий критик, — сказал он раздраженно. — Тот спектакль для новгородских детишек мы сыграли на «ура». Последние сцены доигрывали в темноте, при свете свечей, так как внезапно отключили электричество. Зал аплодировал стоя.
— Как же это вы... э-э... голубчик, впотьмах-то разглядели?
— Актеру не обязательно глядеть, он чувствует!
— Да, знавал я одного... э-э... студента ЛГИТМиКа <ЛГИТМиК — Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии>, который хотел чувствовать. Он, помнится, Раскольникова репетировал. Так представьте себе, голубчик, стал наш студент везде ходить с э-э-э... с топором. Пришил, знаете ли, петлю на подкладку пальтеца, в нее... э-э... топор и давай кружить этаким фертом по городу. Да преимущественно, голубчик, вокруг Сенной. Даже на лекции с топором приходил. Глаза горят...
— Вот! — воскликнул Володя и выпил рюмку водки. — Вот образец актера! Вот глубина проникновения в образ.
— Да уж, голубчик. Проник он глубоко, — ответил критик и тоже хлопнул водки. — На Пряжку увезли.
Володя Соболин задумался, погрустнел.
— Актера, — сказал он, — легко обидеть, потому что актер — это обнаженный нерв. Это раненая совесть. А критик — это кариес. Кариес — и все! Таковы же и режиссеры. Вот во Владивостоке несколько лет назад случай был: прислали из Москвы нового главного режиссера. Его в аэропорту встречает лично директор на «Волге». И спрашивает: куда, мол, везти? В гостиницу или в театр?
— Театр умер! — с надрывом сказал Сергей Всеволодович.
— Хрен! Театр жив! Он вечен и прекрасен! — ответил Володя. — Куда, говорит директор, везти? «В театр!» — ответил главный. Поехали они, значит, в театр, сели в ложу и стали смотреть спектакль. А шла, надо сказать, какая-то современная пьеса. Зрителей этак с ползала набралось.
— Вы хотите сказать, что зрители... э-э... прямо в зале набрались? Раньше, однако, набирались в буфэте, голубчик.
— Зритель — это святое. Папрашу не трогать! Только критики набираются в буфэте, а уж потом прутся в зал...
— Что же поделать... э-э... голубчик, коли на вашу игру смотреть... э-э... трезвому положительно невозможно?
Володя побледнел и выкрикнул:
— Папрашу не перебивать! Значит, сели в ложу, стали смотреть современную пьесу. И вдруг из ложи раздается повелительный голос главного: «Ну кто же так играет? Все с начала!» Актеры опешили, публика в замешательстве. Но — выучка, актерское мастерство сделали свое дело, и актеры продолжили играть. А режиссер снова дает указания. И грозно так, требовательно! Актеры тем не менее играют. И вдруг новый главный выскакивает из ложи, как черт из табакерки, и начинает перестраивать мизансцену, хватая актеров и актрис за руки. Представляете? Никто ничего не понимает, на сцене чуть ли не драка. Зрители пришли в оживление — такого-то чуда они еще не видели. Хорошо, директор сообразительный оказался, побежал да и вызвал «скорую». Те приехали, мигом одели главного в рубашонку с длинными рукавами, увезли. Оказалось: шизофреник.
— Умер театр, умер...
— А критики живы! У того режиссера родной брат, кстати, критиком был, — злорадно сказал Володя и выпил водки.
— И критика... э-э... голубчик, умерла, — вздохнул Качевский и тоже выпил.
— Э-э, нет, Сергей Всеволодович, никак не сдохла. Жирует! Пьет актерскую кровушку, как водяру.
— А актерскую-то кровушку... э-э... можно вместо водяры кушать, Владимир. Эффэкт, так сказать, тот же, но... э-э-э... похмелье тяжелей. Потому, что актеры циничны! О, как они циничны. Я вот припоминаю случай в... э-э... Тирасполе. Еще... э-э... до событий, всем известных. Шел в тамошнем театре один... э-э... спектакль из бесконечной ленинианы. И вождя... э-э... мирового пролетариата играл, как водится, всенепременно... э-э... заслуженный артист Молдавской ССР. А другой актеришка, его собутыльник, человек уже в летах, играл старого питерского... э-э... рабочего с Путиловского завода. Театр, вы говорите, святое?
— Святое, — отозвался Соболин с готовностью.
— Пустое, — возразил Качевский. — Театр умер, а остальное — вертеп. Так о чем же это я? Э-э... голубчик, про Тирасполь. Так вот извольте: тот, что рабочего изображал, — о, какая внешность пропитая, пролетарская! — все норовил своего собутыльника... э-э... Ульянова, разыграть. Была там по ходу действа вертепного сцена, когда Ильич в самый канун октябрьского переворота выходит на набережную... э-э... Невы и долго так смотрит на ее державное теченье. На заднике низкое, серое, питерское небо намалевали. И шпиль... э-э... Петропавловский. И — натурально перед задником, голубчик вы мой сволочной, фанерная... э-э... декорация, изображающая гранитный парапет набережной. А между липовым небом и липовым же... э-э... задником некое пустое пространство, символизирующее Неву. И вот стремительной своею походкой выбегает Ульянов... э-э... Ленин, подходит к парапету, бросает взгляд на воды невские... И что же он там видит?
— Да, — сказал Володя, — что же там видит Владимир Ильич?
— А видит он там, голубчик, своего собутыльника с Путиловского... э-э... завода, который невидим... э-э... зрителю.
— О, — сказал Володя, — это большая режиссерская и актерская находка.
И выпил водки. Качевский тоже.
