Поединок. Выпуск 3 - Авдеенко Юрий Николаевич (мир бесплатных книг .txt) 📗
Малин водит подбородком, пытаясь стряхнуть приставший к нему песок. Увидев, что стрелка счетчика неподвижна, облегченно вздыхает.
— Кажется, чисто. Черт. Давай засунем ее в пакет.
Они прячут рацию. Малин приносит второй пакет, резиновый.
Смотрит на меня.
— Ну, ваш Андрей Петрович, товарищ лейтенант. Если бы не он...
— Ладно, — говорит сержант. — Езжай в лабораторию. Время не тяни.
Малин прячет рацию во второй пакет, аккуратно укладывает его в коляску мотоцикла.
— Знаете, — Саша берет камешек на парапете. Разглядывает море, будто ждет чего-то. Размахнувшись, кидает. Камешек долетает до самой волны.
— Что, Саша?
— Нет, ничего. Вячеслав Константинович говорил мне, что вы приходили.
— Приходил.
— Вы просто не с того бока к нему подошли.
— С какого же надо было подходить?
— Он очень трудный человек. В самом деле.
Я пожимаю плечами.
— Может быть.
— Если вам действительно интересно — я поговорю. Мы можем пойти к нему. Хотя бы на той неделе.
— Он опять меня выгонит. Уверен.
— Нет. Я уже ему все про вас объяснила. Он сказал — приходите. У него сейчас просто работы много. Еще школа.
— Спасибо.
— Не за что. Вы любите смотреть на море?
— Люблю.
— Я тоже. На море можно смотреть бесконечно.
Темно-зеленые волны перед нами лижут песок. Накрывают мелкие валуны.
— Так можно сказать о чем угодно. Вы любите цветы? На цветы можно смотреть бесконечно.
Саша улыбнулась.
— Вы любите огонь? На огонь можно смотреть бесконечно.
— Вы ко всему прочему злой.
— Саша. На всякий случай. Оставьте мне свой ленинградский телефон.
— Пожалуйста. Только смотрите, чтобы не узнал Никита.
— А что?
— Будет ревновать.
Я лезу в карман, достаю записную книжку, ручку.
— Только какой — теткин или общежития? Я живу в двух местах.
— Давайте оба.
— Зачем вам?
Мы снова молчим. Действительно — так можно стоять бесконечно. Наконец слышу сзади покашливание Васильченко.
— Начальство требует.
— Андрей Петрович — человек строгий. Идите.
— Увидимся. Хорошо?
— Я все время на Малых Бакланах. Уже можно загорать. Если будет свободный день — приходите.
Я подошел к Васильченко.
— Я тут заждался. Что с рацией?
— Отпечатки пальцев почти неразличимы. На обрывке антенны — тоже. Зато на стакане сохранились.
— Может быть, я все-таки прав. И их в поселке двое?
— Здесь я верю Сторожеву.
— Что с текстом? Расшифровали передачу?
— Пока безуспешно. Хотя работает весь отдел. Сергей Валентинович просил подготовиться как следует к четвергу. Он считает — до четверга все будет спокойно.
Это случилось в последний день апреля.
У летней эстрады Зибров притормозил. Медленно въехал во дворик с задней стороны. У двери, ведущей под эстраду, стоял взмокший Прудкин. Галстук его был ослаблен, волосы, обычно тщательно прилизанные, сбились. Выглянул Голубев — опухший, мятый, с заплывшими глазами. Он был пьян, причем на этот раз не притворялся — это было видно по всему.
Зибров слез с мотоцикла.
— Понятых пустите, дайте пройти. Товарищ Прудкин.
— Геннадий Палыч, я ни при чем. — Прудкин поправил волосы, оглядывая меня и Васильченко. Было видно, что пальцы его дрожат. — Я только подошел. Тут же — к вам.
— Трогали чемодан?
— Не трогал я ничего.
Мы вошли в дверь, ведущую под эстраду. Все вокруг было захламлено. Валялись обрывки газет, окурки, старые ящики, битый кирпич, пустые бутылки.
Зибров остановился. Направил фонарик в угол.
Я увидел добротный черный чемодан, прикрытый старой газетой.
— Кто его открывал? — сказал Зибров. — Ты?
— Я, — Голубев откровенно держался за стену.
— Ну и порядок, — Зибров посторонился. — Штраф по этому помещению плачет.
— Я и хотел убрать, — сказал Прудкин. — Леша, еще раз напьешься, просто морду набью. И выгоню к черту.
— Лллеонтий Сссавельич... Я ж потому и сегодня... — Голубев еле держался на ногах. — Я и полез...
— Дай лучше свет.
Голубев включил тусклую лампочку. Зибров передал мне фонарик. Достал платок, обмотал руку, присел. Взялся рукой в платке за край чемодана. Открыл. В чемодане лежала рация — точно такая же, как та, которую мы достали из-под валуна на озере. Рядом, в углу, были сложены микробатареи. Вид у них был необычный — плоские, гнущиеся, как бумага. Я вгляделся — кажется, батареи были использованными.
— Давно это здесь лежит? — Зибров повернулся к Прудкину.
— Геннадий Палыч, откуда я знаю.
— Может, с зимы лежало?
— Алексея попросил — убери хлам под эстрадой. Сезон открывается, Первое мая, неудобно.
— Голубев, трогали здесь что-нибудь?
— Геннадий Палыч, ничего не трогал. Чес-слово.
— А крышку?
— Полез утром, разобрать хотел. Хотел от двери начать. Потом подумал — начну с угла. Откинул пару кирпичей — чемодан. Новый.
— Вот что. Оба, Прудкин и Голубев. Не распространяйтесь. Понятно? Распространитесь — строго взыщу. Прошу это запомнить. Хотя думаю — здесь обычная спекуляция.
— Слушаюсь, Геннадий Палыч, — Прудкин затянул галстук. — Я — всегда. Вы знаете.
— Напишите подробное объяснение. Оба. На мое имя. Сегодня чтобы сдать. Давайте не тяните. Что, у вас не запирается все это хозяйство? Замок пальцем можно открыть.
— А что брать? Кирпичи? — сказал Прудкин.
Васильченко присел, разравнивая место перед чемоданом скомканной газетой.
— Знаешь, думаю — Прудкин здесь ни при чем. Во-первых, его в эти дни не было в поселке. А чемодан этот — явная липа.
— Но ведь его не было как раз в то утро, когда кто-то вышел в эфир у Янтарного. И у Щучьего.
— Посмотри. Насчет приставки теперь все объясняется. У него две рации. А приставка одна. Если она сужает полосу на выходе до такой степени, что бессильны наши пеленгаторы, — такая штучка должна быть очень дорогой.
— Пожалуй.
— Поэтому он и снял ее с той рации. На озере. И прячет где-то у себя.
Терехов.
Подошел к парапету, смотрит на море. Я вдруг подумал — все оформление к летнему сезону наверняка делал один Терехов. Конечно.
И афиши у летней эстрады расписывал тоже он.
Эстрада — чемодан — афиши.
Подошла Саша. Что-то сказала Терехову. Улыбнулась. Терехов кивнул в ответ, пошел дальше. Саша двинулась ко мне.
— Привет.
— Привет.
Саша садится рядом.
— Какой день!
— День прекрасный.
— Володя, с Рыбачьего пришел швербот. Для нас есть два места. По знакомству. Поедем кататься?
— Мне как раз их предлагали.
Саша молчит. Наконец говорит:
— Ну и глупо.
Засвистела что-то. Положила сумку на лавку. Делает вид, что смотрит на идущих мимо.
— У вас, Володя, странная манера. Всегда изображать из себя занятого.
Я подумал — эта моя манера действительно не очень приятна.
— Хорошо, пойдем на шверботе. Только нужно взять поесть. Кто берет — я или вы?
— Мама мне надавала всего. Даже домашнее пиво. Целый бидон.
— Живем.
— Видите Вячеслава Константиновича? Если хотите поговорить — он идет сюда.
Мы встали.
Я хорошо видел — улыбка Терехова фальшивая. В ней была все та же неприязнь.
— Вы, кажется, тот самый молодой человек, за которого некоторые так активно просят?
Он разглядывал меня, будто изучал.
— Вячеслав Константинович, Володя очень любит живопись. Он хотел бы посмотреть ваши работы.
— Что ж. Право, не знаю.
— Живопись я на самом деле люблю, — сказал я.
Я по-прежнему чувствовал неприязнь, которая исходила от него.
— Если вы так желаете — милости прошу. Через неделю. В понедельник, скажем. Утром.
— Спасибо.
Честно говоря, мне совсем не хотелось говорить еще что-то. Устанавливать с ним теплые отношения. Пригласил — и достаточно.
