Час двуликого - Чебалин Евгений Васильевич (лучшие книги онлайн .TXT) 📗

Рут хотела одного: найти фамильное жемчужное ожерелье, перешедшее к ней от бабушки. Он помнил ее крепкую маленькую руку, рисовавшую на листке по его просьбе застежку ожерелья в виде головы льва и форму золотых бляшек, которые разделяли жемчужины, помнил сдержанный, отдающий холодом голос и недоверие в этом голосе к нему, следователю-азиату с жутким акцентом.

А потом были изматывающие поиски, десятки скупочных лавок, лавчонок, бесконечная вереница хитрых, ускользающих, настороженных лиц на допросах и опознаниях и за всем этим — растущее отчаяние от собственного бессилия. Он так и не нашел ожерелья. Нераскрытое дело долгие годы висело камнем на его карьере. Митцинский не забыл о нем и уже будучи адъюнктом юридической академии, а тот далекий образ артистки, опушенный неярким ореолом петербургского солнца, навсегда поселился в памяти.

С тех пор он следил за карьерой Рут — Рутовой по паспорту, бывая на всех выступлениях, куда мог попасть. Но ни разу не пытался подойти, напомнить о себе. И вот наконец дело, начатое годы назад, завершено. Ожерелье лежало на его ладони — застежка в форме головы льва и золотые бляшки, разделяющие жемчужины. Он нашел это ожерелье, только он уже не тот азиат.

Годы выжгли восторженные шлаки юности, сгладили акцент и лишили иллюзий. Тяжело и ненавидяще смотрел он на Курмахера сквозь маску.

— Вы мерзавец, Курмахер, — отчетливо сказал Митцинский, — трусливый, неопрятный мерзавец и садист. Выпускать на смертельно опасный номер артистку, к тому же больную, может только злобная скотина в человечьем облике. Вас следует пристрелить. Но я не доставлю вам такого удовольствия — быстро уйти в небытие. Вам надлежит долго тлеть в корчах нищеты. Я лишу вас краденого. Советы скоро надрежут вам жилу коммерции. Это, кажется, единственный случай, когда я буду на их стороне. Делать вы ничего не умеете. Именно это утешает меня. Вы разложитесь в конце концов, как социальный труп в российской клоаке. А теперь...

В горле у Курмахера булькнуло. Он дернулся вперед и упал пухлой грудью на драгоценности, ибо почуял в интонации Митцинского переход от слов к делу. По-куриному, суетливо, как блохастая наседка в пыли, подгребал он под себя золото и камешки.

— Сволош-шь... пандит... не да-ам... — с ужасом пришептывал Курмахер, ожидая ежесекундно удара.

Ужас шевелил седой мох на его шее, вздыбил волосы. Митцинский оторопело наблюдал, как поднимается дымчатая щетина на розовом затылке.

— Сядьте! — приказал он. Курмахер всхлипнул, привстал.

— Затшем?! Ну затшем вам такой большой куча трагоценность?! — простонал он.

Крупная слеза выкатилась из глаз Отто, звучно щелкнула по листу бумаги. Курмахер недоумевал искренне, он не мог понять, что джентльмены станут делать с драгоценностями в этой зачумленной России.

— Коспота! Я имею честь предлагать фам один вариант, — заторопился Курмахер, уловив нетерпеливый жест Митцинского. — Мы все покидаем безумный хаос России, едем на мой фатерланд — Германия. О-о! Там есть великольепный возмошность тратить со смысла этот сокровищ! Я даю косподам половина! — дрогнул в экстазе Отто, перебрасывая голубой, омытый слезою взгляд с Митцинского на Ахмедхана. — Я даю по-ло-ви-на! — со сладким восторгом прошептал он, цепенея от собственного великодушия.

— Не теряй время, — нетерпеливо обронил по-чеченски Митцинский.

Курмахер похолодел: Митцинский смотрел мимо него, на гориллу, руки которой могли сминать железо. Две свинцовые ладони опустились на плечи Отто, вдавили его в кресло. Он раскрыл рот, готовясь выпустить наружу пухнувший в нем вой. Громадная лапа шлепнулась ему на лицо, сплющила нос. Курмахер увидел в щель между пальцами, как две холеных руки споро и аккуратно подхватили ковшиком часть драгоценностей на столе и отправили куда-то в сумрачную неизвестность.

Отто придушенно взвизгнул, дернулся изо всех сил, глаз его, вращаясь, лез из орбиты в страстном усилии проследить путь своих сокровищ. Руки Ахмедхана обрели цепкость капкана. Курмахер терял сознание. Свет тускнел, расплывался перед ним.

И только глаз Отто, вращаясь меж пальцев Ахмедхана, до последнего мгновения жил своей безумной, циклопической жизнью.

7

Сердце хищника гоняло кровь по крупному телу Ахмедхана, и сейчас оно предсказывало: пора уходить. Он погасил свечи на столе Курмахера и выдавил створки окна наружу. Над цирковым двором качался газовый фонарь, волочил желтый пук света по черным ребрам забора. Ахмедхан оглянулся. Слабым фосфорическим светом горели его глаза. Митцинский возился над полотняным мешочком, где позвякивали драгоценности.

— Идем, Осман, — позвал Ахмедхан и занес ногу над подоконником.

Приглушенно взревывал за стеною цирк. Бум работал на совесть. Митцинский приблизил к лицу часы. Шла пятая минута перерыва. У них осталось не больше пяти минут.

— Закрой окно! — приказал Митцинский.

— Мало времени, Осман, — недоуменно напомнил Ахмедхан.

— Закрой и иди сюда.

Он взял Ахмедхана за руку, потянул к двери. Курмахер, обвиснув, растекся по креслу. Рот его был завязан полотенцем.

Они вышли в коридор, прикрыли дверь. Митцинский заботливо поправил листок с надписью:

Гримерная Софьи Рут по-прежнему светилась узкой полоской.

Дядя Ваня уговаривал «чемпиона Англии» Брука, в голосе его закипали слезы:

— Да что ж ты с нами делаешь, идол? Публика цирк разнесет. Курмахер с потрохами слопает. Не лезь кузнецу в лапы, продержись только, а уж потом не твоя забота — состряпаю ничью, комар носа не подточит.

Коля Бруковский зябко дрогнул тугим белым телом, покачал головой:

— Не то говоришь, Ваня. Я минуты не продержусь. Задавит он меня, культурно до могилы доведет. Это не человек, а трактор «фордзон», авторитетно заявляю. А у меня детки малые и жена Фрося — еще красивая женщина, между прочим. Зачем нам с тобой их сиротские слезы?

— Что ж ты не дожал его?! — отчаянно ревнул дядя Ваня. — Он уже готовый, твой на мосту надрывался! Дожимать надо было!

— Кошки-мышки, — усмехнулся Бруковский и болезненно охнул — тупо ворохнулась боль в надорванной спине. — Он игрался, Ваня, с нами в кошки-мышки.

Ударил второй звонок.

— Не выйдешь? — угрюмо переспросил арбитр.

— Не выйду, — вздохнул чемпион.

Дядя Ваня вывернул кукиш и повертел им перед носом Коли.

— Это как? — не понял «чемпион Англии».

— Вот ты у меня получишь приз: объявлю — Брук пьет валерианку, у него трясутся колени.

— Это, Ваня, бандитизм, — оторопел Бруковский.

— Он самый, — согласился арбитр, — идем. Ничего с тобой не сделается.

Софья повернула на скрип двери заплаканное лицо. У порога стояли двое в масках.

— Что вам нужно?

Митцинский закрыл дверь на крючок. Ахмедхан шагнул за спину Рут.

— Не надо кричать, милая Софья Ивановна. Этот камуфляж не для вас, — тихо попросил Митцинский. Он долго смотрел на Рут. Это становилось нелепым.

— Вы по-прежнему прекрасны, — наконец сказал он. — Мы сейчас уйдем, у нас совсем нет времени. Слушайте меня внимательно. Цирк разжевал вас, выпил все соки и сейчас готов выплюнуть великую Рут. Это чудовищно. Вас ждет мучительное увядание. Доверьтесь мне, и я смогу предоставить вам взамен гниения в совдеповских буднях нескончаемый праздник души и тела.

Он распахнул полу макинтоша и показал полотняный мешочек, висевший на ремне.

— Здесь — состояние. Это не та мерзость, которая зовется совзнаками, — здесь золото, камни. Мне нужно еще немного времени, и затем я возглавлю одобренное совестью и историей дело. Ради бога, не поймите меня превратно. Я не собираюсь покупать великую артистку Рутову Софью Ивановну. (Она вздрогнула: откуда знает фамилию в паспорте?) Я просто предлагаю вам: будьте моим спутником по жизни. Я не связываю вас никакими обязательствами, вы будете свободны как и прежде, нет — гораздо свободнее. Такое предлагают раз в жизни. Да или нет? Вы у порога новой жизни, новой истории.