Тунеядцы Нового Моста - Эмар Густав (полные книги .txt) 📗
На черных, сальных стенах без всяких обоев висели только два-три грубо намалеванных изображения святых. В углу стояла жалкая кровать, обтянутая кожей, с поленом вместо подушки и рваным, грязным одеялом.
В изголовье возле распятия из пожелтевшей слоновой кости висела плеть, покрасневшие концы которой говорили о частом употреблении. Кроме кровати, в комнате были еще
только стол, табурет, на котором сидел незнакомец, и громадный сундук с преинтересной резьбой, а главное, плотно запертый. Из комнаты несло отвратительным запахом, гадкая обстановка ее леденила душу.
Франсуа Леклерку дю Трамблэ, больше известному под именем отца Жозефа, прозванному впоследствии народом Серым Кардиналом в отличие от Ришелье, которого звали Красным Кардиналом, было в это время под сорок четыре.
Он был сын президента Парижского парламента, венецианского посланника при Генрихе IV, и Марии де Лафайет, происходившей по прямой линии от маршала Франции.
Это была довольно древняя дворянская фамилия. Франсуа Леклерк был военный, служил под начальством маршала Монморанси и под именем барона де Мафле, как его тогда звали, отличался не только храбростью на поле битвы, но и волокитством.
В 1599 году, двадцати двух лет от роду, вследствие какого-то страшного любовного похождения, о котором так никто толком ничего и не узнал, блестящий офицер вдруг оставил свет, ушел в монастырь и постригся под именем отца Жозефа.
Отец Жозеф был высок и худ, как скелет, с красновато-смуглым цветом лица, изрытого оспой, с низким лбом, глубоко лежавшими в орбитах глазами, довольно мягкими, но косившими немного, всегда опущенными, и с густыми, мохнатыми бровями, сходившимися у носа; улыбка его тонких губ была хитра и даже страшна; длинная, жиденькая борода на концах была рыжеватая; он всеми средствами старался подчернить ее, но это не удавалось.
На нем был костюм францисканского монаха во всем его ужасном виде, с грязными сандалиями какого-то неопределенного цвета и босыми ногами, которые он нарочно держал в самой отвратительной нечистоте.
По отзывам всех историков, он был христианином лишь по названию; он всякого умел только обмануть, ненавидеть, презирать, начиная с кардинала Ришелье, которому служил с таким остервенением.
Когда капитан начал слушать, отец Жозеф говорил несколько глухим, вкрадчивым, казалось, кротким голосом, нараспев, как говорит большая часть духовенства.
— Его преосвященство монсеньор епископ Люсонский всем обязан ее величеству королеве-матери, да благословит ее Бог! — ясно расслышал капитан. — Это добрый, простой, признательный человек, единственная цель которого — по мере собственных слабых сил упрочить счастье своей благодетельницы. Предполагать в нем какие-нибудь честолюбивые замыслы значило бы совершенно не иметь понятия о прямоте его характера и, главное, его любви к уединению. Однако, несмотря на это, мой юный друг, — продолжал хитрый монах, притворяясь, что не догадывается, кто его гость, — монсеньор так предан королю, что ничего не пожалеет для разоблачения козней его врагов. Все, что вы мне передали, молодой человек, имело бы огромное значение, если б упомянутые вами факты могли быть подтверждены не нравственными, как вы говорите, а материальными доказательствами. Гугеноты всегда были заклятыми врагами королевства, но с некоторого времени они, по-видимому, смирились и отказались от своих мятежных замыслов. Вы утверждаете противное. Я не могу вам верить. Особенно в настоящую минуту — вожди партии слишком убеждены в могуществе короля, чтоб решиться поднять голову. Кроме того, уж два месяца, как они все оставили двор, разъехались по своим владениям и не делают никаких попыток к новым бунтам.
Монах опустил голову и, исподлобья поглядывая на гостя, лукаво улыбнулся.
— Очень жаль, отец мой, — сказал гость нежным, как у женщины, голосом, — что вы так упорно стоите на своем, тогда как я вам повторяю еще раз, что страшная опасность грозит монархии и, следовательно, всем, кто за нее.
— О ком вы говорите?
— О герцоге де Люине, первом министре, отец мой, и о его преосвященстве монсеньоре епископе Люсонском, самом влиятельном члене государственного совета.
— Но чем же, однако, вы можете подтвердить свои показания? Какой-нибудь незначительный заговор, затеваемый где-нибудь за углом несколькими особами, вещь весьма обычная, существовавшая при всех правлениях. Как бы ни был добр, справедлив, снисходителен король, все-таки найдутся недовольные; но верьте мне, они ничего не могут против него сделать.
— Этих нескольких недовольных в одном Париже больше пятидесяти тысяч, отец мой, — гордо отвечал незнакомец. — Я два месяца слежу за ними и не раз, переодетый, присутствовал на их совещаниях.
— Надо признаться, что вы чудесно умеете переодеваться, молодой человек, — лукаво заметил монах.
— Смейтесь, отец мой, а я все-таки знаю замыслы заговорщиков.
— Назовите мне их главного вождя.
— Их не один, отец мой; это ведь обширный замысел; целая протестантская лига с более прочными основаниями, нежели была Лига католическая, которую с таким трудом удалось разрушить покойному Генриху Четвертому. Вы погибните, если не примите мер, полагаясь на свою кажущуюся безопасность. Растянутая под вашими ногами сеть запутает вас наконец так, что вы из нее не выпутаетесь. Вы требуете доказательств?.. Я бы тысячи мог дать их вам!
— Дайте!
— Так уж все вам сказать, отец мой?
— Говорите все, мадам, — произнес монах со зловещей улыбкой, сделав ударение на последнем слове. — Разве я не духовный отец?
— Ну, пожалуй, я вам все скажу! Сегодня же у меня будут в руках доказательства. Сегодня вечером в одном известном мне месте будет собрание главных вождей; один из них, не самый влиятельный, может быть, но лучше всех знающий тайны своих сообщников, собирается изменить им. Для этого он требует двух вещей.
— Каких, скажите? — вкрадчиво спросил отец Жозеф.
— Во-первых, полного прощения за все, что он до сих пор делал против короля.
— Религия, — гнусливо протянул монах с фальшивой улыбкой, — велит нам принимать заблудших овец, возвращающихся в недра церкви. Я не вижу препятствий к этому
прощению.
— Кроме того, сильно опасаясь мщения своих собратьев, он хочет как можно скорее уехать к себе на родину и просит пятьсот пистолей, которые дадут ему возможность скрыться от преследований.
— Пятьсот пистолей!
— Немного, кажется, в сравнении с тем, что я вам предлагаю и что может принести такую огромную выгоду монсеньору епископу Люсонскому.
— Еще раз говорю вам, что его преосвященство не желает вмешиваться в эти вещи. Монсеньор де Ришелье вовсе не политик; он смиренный, скромный, милосердный священник, которого больше смущают, нежели удовлетворяют, высокие милости короля и королевы-матери, но он так горячо предан королю, что, хотя и не богат — ведь все его состояние уходит на бедных, — никогда не пожалеет денег, если дело идет о разоблачении разных темных замыслов врагов его величества. Его преосвященство в разных случаях показывал большую благосклонность к вам. И теперь, в его отсутствие, я согласен исполнить ваше желание; но берегитесь, монсеньор не такой человек, с которым можно шутить безнаказанно; если эти деньги пойдут на то же, на что уже пошли, то есть на кутежи в трактирах вашего братца, очень красивого господина, надо отдать ему справедливость, но слишком шибко мотающего деньги, вам придется раскаяться, именно вам лично, в неисполнении обещаний.
— О, отец мой, будьте уверены, что только судьба может помешать мне сдержать данное вам слово!
— Очень желал бы, чтоб это было так. Вы предупреждены теперь.
Отец Жозеф снял с шеи висевший на стальной цепочке ключ, открыл сундук, достал мешок с деньгами и подал гостю.
— Вот тысяча пистолей, — сказал он, улыбаясь, — пятьсот вам, а пятьсот на то, что вы знаете. Теперь поступайте и вы так же, но помните, о чем я вас предупреждал; вы можете сильно поплатиться.
— Я не допущу себя до этого, отец мой, — отвечал незнакомец, опуская мешок в карман.
