Похороны викинга - Рен Персиваль (читать книги без .txt) 📗

В пять часов мы получили обед. Он ничем не отличался от завтрака. Этим наш день закончился. Осталось только приготовиться к следующему дню, а именно – почистить обмундирование и винтовки. Тут нам вновь помогла бедность легиона. Если у человека есть хоть какие-нибудь гроши, он может освободиться от всей этой работы.

Я вскоре понял, что, передавая свою чистку и приборку другим, я оказываю им большую услугу. Я даю им возможность купить себе пачку папирос, бутылку вина, почтовую марку или кусок мыла. Мои братья и я вовсе не боялись работы, но часто передавали ее нашим товарищам. Это было необходимо для них больше, чем для нас.

Рекруты делали большие успехи, почти все они были раньше солдатами, им оставалось только приучиться к французским командам; Майкл, Дигби и я тоже стали хорошими солдатами. В этом нам помогли наша сила и тренировка, наше знание французского языка, а главное наше твердое желание выучиться.

Мы были счастливее прочих: у нас благодаря предусмотрительности Майкла было немного денег – по масштабам легиона мы были страшно богаты; мы с детства были дисциплинированными, не страдали излишним пристрастием к вину и умели себя вести так, что никого не задевали, никому не мешали и со всеми жили в дружбе.

Наше несчастье тоже заключалось в наших прежних навыках: нам требовалось большее разнообразие пищи, мы больше страдали от отсутствия удобств, а главное – от необходимости все время жить с кучей других людей. Труднее всего было поначалу, но именно тогда нас спасали новизна положения и романтика авантюры.

Постепенно я начал забывать «Голубую Воду» и больше не мучился неизвестностью ее судьбы. День был слишком занят и ночь слишком коротка для того, чтобы о чем-нибудь думать.

В первое же воскресенье утром, в день благословенного отдыха, мы собрались у койки Майкла на «военный совет», совсем как в дни нашего детства в Брендон-Аббасе.

Было решено, что я напишу Изабель и сообщу ей свой адрес. Про Майкла и Дигби я напишу, что мне известно их местопребывание и больше ничего. Напишу такое письмо, что она, если захочет, сможет показать его тете Патрисии.

Это был план Майкла, и он очень на нем настаивал. Мы с Дигби не протестовали, и я написал нижеследующее:

Майкл и Дигби одобрили это письмо: оно давало возможность завязать сношения с Брендон-Аббасом и не открывало наших карт. От себя я добавил маленькую записочку совершенно неделового содержания. Ее она могла, в случае чего, уничтожить.

Переговорив конфиденциально с Болдини, мы пришли к заключению, что английская полиция не будет преследовать легионера Джона Смита, пока он будет служить в легионе, даже если она будет подозревать, что он и пропавший во время кражи сапфира Джон Джест одно и то же лицо.

Через две недели, в субботу вечером, я получил от Изабель два письма. Одно было написано только для меня и наполнило меня восторгом и гордостью, второе я мог переслать Майклу и Дигби, – так она писала.

В Брендон-Аббасе все было по-прежнему. Тетя Патрисия не обращалась в полицию и не принимала никаких мер. Она просто сидела и ожидала возвращения дяди Гектора. По-видимому, она решила, что камень украден кем-то из братьев Джестов. Она освободила Огастеса, Клодию и Изабель от запрещения уходить из дому и с самого дня моего исчезновения не задавала им никаких вопросов.

«Я не понимаю ее, – писала Изабель. – Она, по-видимому, вполне поверила моему заявлению о невиновности Огастеса (и моей собственной) и не допускает мысли о виновности Клодии. Она сказала нам, что мы отнюдь не находимся под подозрением, и просила больше об этом деле не говорить.

Огастес, конечно, невыносим. Он «всегда знал, что эти Джесты плохо кончат». Он думает, что все вы сговорились, но что камень был украден тобой, Джон. Я на это ответила ему, что если он будет изо всех сил совершенствоваться, то когда-нибудь сможет стать достойным чистить сапоги одному из Джестов. Пока что я рекомендовала ему не позволять себе слишком много по вашему адресу. Иначе я обещала сказать полиции, что ошиблась насчет его невиновности. Что я не за него держалась, а за кого-то другого… Свинство Джон с моей стороны, правда? Но он приводит меня в бешенство своей добродетельностью и своими усмешками.

Однако до сих пор полиции нет. Слуги не имеют ни малейшего понятия о случившемся. Они думают, что вы в Оксфорде. Бердон сперва удивлялся, но теперь, по-видимому, забыл и думать о вас.

Не знаю, что скажет дядя Гектор по поводу поведения тети. Можно подумать, что она делает это нарочно, чтобы ему насолить. Впрочем, это, конечно, чепуха. Я знаю тетю, и мне кажется, что она была бы беспощадна в отношении похитителя. Может быть, она решила, что дядя Гектор предпочел бы избежать скандала и попытаться без шума вернуть сапфир. Нет, это тоже чепуха. Она отлично знает дядю Гектора. Дядя ничего против скандалов не имеет и, во всяком случае, не станет во имя приличия рисковать сапфиром. Я ничего не понимаю.

Могу себе представить, что сделается с милым дядей Гектором, когда он узнает, что у него украли тридцать тысяч фунтов. Он совершенно взбесится и начнет стрелять в окружающих.

Джон, милый. Где же этот проклятый камень? Когда же вы все вернетесь? Если он будет найден, я немедленно дам тебе телеграмму. Но если вы все не вернетесь в ближайшее время, то я к вам приеду. Я подозреваю, что вы все вместе сидите в этом легионе…»

Это письмо я показал Майклу и Дигби на ближайшем «военном совете» в воскресенье утром. Майкл прочел его молча, с непроницаемым лицом. Дигби пришел в восторг:

– Какая прелесть! Держу пари, что она приедет к нам в Сиди, если эта штука не найдется. – И от радости Дигби запрыгал на кровати.

– Хотел бы я знать, что сделает дядя Гектор, – сказал Майкл. – Бедной тете Патрисии трудно придется.

– Влетит ей за то, что дала нам стянуть камень, – предположил Дигби.

– Нет. За то, что вовремя не позвала полицию, – ответил Майкл.

– Не понимаю, – сказал я, – почему же она ничего не предпринимает?

– Забавно, правда? – усмехнулся Майкл.

Я зевнул и отвернулся от окна, в которое мы все высунулись. Рядом с нами лежал и спал на своей постели Болдини. Когда мы начали заседание «военного совета», его не было. Удивительно, до чего бесшумно и легко мог передвигаться этот человек.

Наши дни проходили быстро и незаметно. С пяти утра до пяти вечера мы были сплошь заняты тяжелым трудом. Потом – всякими мелочами.

Иногда мы надевали выходную форму и шли гулять в город. Обычно мы ходили слушать великолепный оркестр легиона, игравший на площади Сади Карно или шли гулять в городской сад. Мы выходили втроем. Иногда с нами были оба американца и Сент-Андре. Болдини к нам привязывался, и часто нам не удавалось от него отделаться. Он, судя по его поведению, испытывал к нам поистине родственные чувства, но мы не отвечали ему взаимностью. Период его полезности уже закончился, а приятным он никогда не был. Чем больше мы узнавали обоих американцев, тем больше они нам нравились; то же самое можно было сказать про Сент-Андре. Про Болдини можно было сказать как раз обратное. Мы очень радовались, если с нами выходил Бедди. Он всегда избавлял нас от его присутствия.

– Ступай в болото, Каскара Саграда, – говорил он ему искренне. – Ты мне не нравишься. Беги куда-нибудь, где меня нет… Живо!

Это, может быть, было грубо, но приходилось радоваться этой грубости, потому что Болдини с каждым днем становился все более и более фамильярен. Его фамильярность была невыносима. Он, видимо, хотел нам сказать: «послушайте милые, все мы мерзавцы. Зачем задирать носы? Давайте будем дружной шайкой и разделим добычу…»