Русский Бог (СИ) - Сорокин Александр Сергеевич (электронные книги бесплатно TXT) 📗
И вдруг среди серого беспросветного существования воскресение, праздник, разнообразие, новое появление, пусть короткого интереса. Трубецкой бьет киркой и из стены штольни, из расселины в железосодержащей скале сваливается ему под ноги искрящийся смарагдами, яхонтами и изумрудами ларец. Клад. Вековая тайна Благодатской скалы. Трубецкой удивлён, потрясён. Торопливо он открывает ларец, а там доверху золотые монеты китайского и индийского двора XII века, золотые зеркальца, гребешки, цепи, кулоны индуистских божеств, шпильки, серьги с багровыми рубинами, прозрачными, как слеза, топазами, с тончайшей виртуозной резьбой по благороднейшему из металлов, с короткой изящной рукояткой из слоновой кости дамасской стали кинжал. Товарищи столпились вокруг Трубецкого. Глаза их, разбуженные перерывом в скуке повседневности, горели, лица светились.
Братья Борисовы первыми взяли себе из клада много-много золотых монет, сыпавшихся меж пальцев. Они хотели быть богаты, когда осудивший их царь Николай умрёт, а новый царь, вошедши на престол, объявит амнистию. Братья Борисовы страстно хотели быть богаты, а потому, бросая сверкающие взгляды на Трубецкого и Оболенского , взяли из ларца первыми. Трубецкой, и напарник его, Оболенский, не противились. И новый царь Александр II, сын Николая I, вошедши на престол , объявил в 1955 году амнистию декабристам. Но братьям Борисовым не суждено было дожить до неё. Они умерли от туберкулёза, порождённого холодом и сыростью Благодастких штолен, и похоронены за оградой местной церкви. Бедные не стали богатыми. В могилу братьев Борисовых бросили друзья горсти старинных золотых китайских и индийских золотых монет, найденных в их подушках. Жидким мелким дождём ударились монеты по крышкам сосновых гробов, брызгами рассыпались по водянистому сибирскому глинозёму. Не знал небольшой монгольский хан, награбивший в набегах . прятавший сокровища от хищника хана более крупного, куда делись его деньги.
Поручик Оболенский, возглавивший некогда восстание на Сенатской площади, выбраны после 4-ёх часовых споров диктатором проигранного выступления, очень хотел быть красивым. Он надел себе из ларца на все пальцы перстни с яхонтами, смарагдами и бриллиантами. Играли лучи на гранях дорогих камней, слепили стоящих. Когда Оболенский сошёл с ума от беспросветных лагерных страданий, роздал он в Иркутской больнице бесценные перстни сумасшедшим сопалатникам. Последний перстень с огромным красным рубином отрубили ему злодеи вместе с пальцем, когда гулял он как-то недалеко от больницы.
Декабристы Якубович и Давыдов любили своих прелестных игривых жён. Весело танцевали их жёны на балах, били лёгкой стопой блестящий Царскосельский паркет. Сам государь и братья его, великие князья, засматривались на тонкие талии и длинные ноги, ходившие под шёлковыми платьями красивых декабристских жён. Взяли Якубович и Давыдов все серьги, цепи и кулоны с изящной индийской работой, что лежали в ларце, чтобы украсить ими маленькие, охотливые до комплиментов ушки своих возлюбленных, оттенить и без того чудесные лебединые шеи, тонкие игривые кисти, зовущие плечи, смущающие груди. Только не сделали Якубович и Давыдов дорогих подарков, потому что не приехали за ними их жёны на каторгу. К другим приехали, а к ним нет. Вышли второй раз замуж их блистательные подруги в Петербурге за послушных царских сатрапов ив подаренных другими дорогих нарядах катали ежегодно на выставки в Париж. С горя раздали Якубович и Давыдов свои золотые шпильки, серьги, цепи и кулоны податливым сибирским крестьянкам за короткие нелюбимые ласки где-нибудь за бараком или в овраге. До сих пор передаются те серьги, кулоны и цепи в крестьянских семьях Сибири от матери к дочери.
Декабрист Артамонов больше всего в жизни любил свободу. Он взял из ларца тяжёлые слитки, лежавшие на самом дне ларца. Пытался купить на них охрану и бежать с каторги. Но побоялся тупой недалёкий охранник измены и донёс на Артамонова. Отобрали у него золото и посадили в острог, где скоро повесился он, укрепив ремень к балке, не выдержав тоски каждодневной.
Князь Волконский сильнее другого на свете любил ученье. Он взял из ларца толстую весомую книгу с сафьяновыми застёжками, пергаментными листами финифтью, бирюзовыми и эмалевыми бляхами с китайской тонкой миниатюрой на обложке. Исписана была книга сия непонятными китайскими иероглифами и сохраняла верно, тайны мира. Изучил Волконский китайский язык, пытался изобразить иероглифы, но, сумев понять для ума секреты старинного Дао, не применял в жизни прочитанного. Влачил дни, заполнял тетради ненужными подробнейшими наблюдениями за сибирскими муравьями и другими насекомыми, с преданной женой вернулся он в Петербург после амнистии 1855 года и скончался среди почитателей своей старости. Кроме книг, взял князь Волконский и вместивший столь много сокровищ червлёного золота ларец, украшенный яшмой и тибетскими самоцветами. В этом ларце в фамильном склепе на петербургском кладбище лежит теперь мертвое княжеское сердце.
Трубецкой взял себе из ларца только дамасский кинжал. Крепко сжимая под тулупом ловкую слоновой кости ручку, вышел он из штольни подышать горьким несвободным сибирским воздухом, и тут увидел из-за тына смотрящие на него, знакомые до боли, привязавшие к себе карие женские глаза. То была Катишь. Оставив карету, она глядела из-за тюремного тына на заросшего, в грязном тулупе, своего мужа, князя Трубецкого, героя Отечественной войны 1812 года, одного из богатейших помещиков России, диктатора восстания 1825 года. Судя по впавшим щекам, худому ребристому телу, тусклому взгляду некогда голубых глаз, богатейший помещик России, сжимавший под тулупом кинжал мстителя, испытывал элементарно чувство голода. Кинжал же таил в себе смерть для последнего своего владельца.
* * *
Оболенский помог Катишь открыть внесённый братьями Борисовыми вместительный гардеробный сундук, качавшийся ранее в облучке кареты, вернее саней, ибо зимняя карета на полозьях в России именуется уже санями. В гардеробном сундуке , составлявшем некогда часть приданного прелестной графини Лаваль, привезенном из быстрой на остроты и расправу с инакомыслящими соотечественниками Франции, находили не недавно перенесённые внутрь повозки наряды, а тяжело израненный, окровавленный, в арестантских лохмотьях человек. В полутьме барака, спрятавшись среди нар, при мигающем, грозящим в любую минуту погаснуть, неровном пламени лучины, ссыльные с ужасом и любопытством рассматривали поднявшегося из сундука человека. Его белая рубаха смертника была в многочисленных кровяных пятнах, бессильно повисли проколотые штыками прострелянные руки и нога, на которую стало нельзя наступать; щетина бороды и усов, грязные выросшие, как у зверя, ногти вселяли страх, показывая ожидаемое в случае возмущения будущее. Ссыльные не замечали, что кроме ран, мало чем отличались от пугавшего их пришельца.
- Кто он? – спросил Трубецкой.
- ваш спаситель, - отвечала Катишь. Она сняла шапку, и волны великолепных серых волос упали на ворот её соболиной шубы. – Этот человек, зовут его Фёдор, готов вывести вас с каторги.
Декабристы с недоверием смотрели на раненого, подозревая его низкое звание. Катишь говорила с ними знакомым в светских кругах Петербурга тоном. Показывая, что не всё можно говорить при Федоре и что не всё нужно воспринимать так, как говорит она, но оспаривать не следует. Эзопов язык великосветчины сосланные дворяне ещё не забыли.
- Фёдор? – спросил Трубецкой.
- Фёдор,- подтвердил пришелец.
- Опять Федор, - как рок, прошептал Трубецкой.
- А вы – князь Трубецкой? Диктатор Северного Тайного общества? – узнал пришелец. Обессиленный, он, не церемонясь , опустился на край сундука..
Декабристы хмыкнули… слова «диктатор», « северное тайное общество» совершенно дико звучали здесь, в захолустье сибирской каторги, тем более в адрес предавшего руководителя. Фёдор Моршаков многого не знал в отношениях лидеров декабризма. Внизу, среди рядовых адептов любого движения, политического, религиозного, социального, по большей части – слепая вера, вверху – сомненье и безудержная борьба за власть.
