Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Шумейко молчал. Немного погодя спросил только, верно ли, что в пропілом году Шленде разрешали гольца ловить.
– Мало ли чего там бывало в прошлом году, – отмахнулся Потапов. – Прежде всего рыбу не сравнить с нонешней, совсем не идет ноньче рыба, а уж ей полные наступили сроки. Да и правила ноньче пожестче. Насчет гольца и вовсе особых таких ограничительств не было. Он испокон хищником считался, чужую икру пожирал.
4
Чуть вырулив на середину реки, Саша Семернин сокрушенно вздохнул.
– Нет и здесь никакого мне спокойствия. Думал, демобилизуюсь, и пойдет у меня тихая нормальная жизнь. Фигушки! Вот, помню, мы кое-какие шхуны задерживали, когда я на сторожевиках служил…
– Там, между прочим, другая обстановка, – вскользь заметил Шумейко. – Граница. Строгости. Чуть что – орудья расчехлить!
Саша снисходительно покивал.
– Орудья, конечно, расчехлить, это да! А стрелять не смей. Но двигатели какие на кораблях куда там тем шхунешкам. – Саша внезапно преобразился, стал ^ строг и подтянут, глаза сверкнули, в голосе – этакой медью командные интонации: – Пятнадцать градусов по компасу! - Есть пятнадцать градусов по компасу! На румбе двести восемьдесят четыре градуса. - Так держать! Обе машины полный вперед!
Шумейко, в прошлом знакомый с морем, сразу представил знобкий рассвет, и как постепенно тонут звезды в шипучем, словно газированном, тумане, и как блестит прорезиненная ткань плаща на командире корабля. Еле обозначились впереди по курсу контуры чужой шхуны, ближе, ближе, ближе… машины ревут на полных оборотах, и вот уже команда:
– Осмотровой группе приготовиться! – Найдя благодарных зрителей, Саша вошел в роль, причем не в одну, так как изображал и командира, и подчиненных, и даже самих нарушителей границы.
Шумейко подался вперед, ощущая во все убыстряющемся ходе корабля (или же это здесь, на месте, Гаркавый оборотов добавил?), как передается ему дрожь корпуса, наполняет все клетки тела грохотом и звоном, заставляет сердце биться учащенней. Радостное чувство полной слитности с кораблем!
– Убегают, – глухо проговорил Саша. – Очень неразумно они там себя ведут, право. Но ничего, от нас им не уйти.
Еще команда, и на мачте зажигаются два зеленых огня: «Застопорить машину, оставаться на месте, я пограничный корабль!»
Но шхуна и не думает сбавлять обороты.
Вот, постепенно сближаясь, корабли пошли параллельными курсами, но у шхуны еще оставался некоторый выигрыш в расстоянии. Внезапно она резко повернула, пересекая курс сторожевика, и подставила борт под удар бронированного форштевня. Но Саша вовремя (известны эти штучки!) скомандовал отработать задний ход. Однако он даже вспотел при этом и скинул с головы кепчонку, то бишь капюшон плаща.
Ну трюкачи, – уже всерьез подыгрывая ему, сказал Шумейко. – Ищут острых ощущений. Еще немного – и мы бы разрезали шхуну надвое, как дыню. Однако не зарывайся, Саша. Возможно, там у них действительно лазутчик, вот они и бузят, прут напропалую, а возможно, и нет. Тут лучше осторожно…
- Что ж, припугнем ракетами, – остывая, сказал Саша. – Сигнальщик Кислухин!
Кислухин, по словам Саши, был у них на корабле подлинным асом придельной стрельбы из ракетницы. И лишь когда одна из ракет упала перед рубкой шхуны, ослепив шкипера, тот велел стопорить машину.
Остро блестели расчехленные пушки. Пушки «на товсь», но они стрелять не будут. Они не будут стрелять. Собственно, и вся сложность задержания в том, что готовить оружие к бою не только можно, но и должно, а вот применять его нельзя. Применять его предписывается только в том случае, когда достоверно известно, что на шхуне нарушитель границы или же шхуна либо высаживает его, либо принимает на борт. Попробуй сманеврируй, высадись на такую посудину, не применяя силы, а только демонстрируя ее. А шхуна провоцирует, хамит, нарочно лезет под форштевень. Она, понятно, застрахована, а то ведь рисковать не стали бы.
– В общем завидовать службе пограничников не стоит, -- сказал, улыбаясь, Шумейко, и невольные зрители удачно разыгранной, насыщенной и действием и диалогом сценки вполне с ним согласились.
- Ну да ведь там у них на флоте орел к орлу, – сказал Гаркавый, – вот хотя бы и наш Семернин. На флот с изъяном не возьмут. Разве сейчас так на службу берут, как нас брали? Сейчас ежели родинка не на месте – катись домой, занимайся сельским хозяйством.
Потапов важно согласился, грызя семечки и сплевывая шелуху за борт.
- Саша у нас парень куда с добром. Без червоточины. Я вот тут, не сказать, чтоб, давно, с докторшей его видел. Ночь такая люнявая-люнявая – ну, значится, луна. А он стоит с ней, не иначе как про любовь камешки забрасывает.
Семернин, парнишка среднего роста, но крепыш – под тельняшкой мускулатура мелкой волной ходила, – был застенчив и впечатлителен (одни голубые глаза, хотел он того или нет, его выдавали). Хотя и постоять за себя мог. Но тут его проняла краска, он отвернулся будто для того, чтобы рассмотреть получше фарватер, да и не столкнуться бы с плавучим бревном…
- Она меня старше года на четыре, – сказал он с усилием. – Да и вообще строгая. На порог не пустила. Дальше порога у нее никто и не бывал, мне говорили…
Гаркавый выручил моториста:
– Брось, Прокопыч, не смущай. У него теперь девчонка попроще и помоложе, одиннадцатый класс кончает. Вот эта в самый раз.
– Это какая же?
– Галя Холоденкова. Ну, знаешь, бегает такая спортивная, в зеленом свитере и красном платочке? Вообще тугая девка, пружинистая. Одобряю.
Шумейко тоже видел эту Галю в обществе моториста. Большеротая, смешливая, зубы один к одному и блестят, как зерна в кукурузном початке.
Шумейко выбрался наверх и, подстелив телогрейку, сел на корме, среди швабр и порожних ведер. Легко журчала за бортом вода. Мелко подрагивал двигатель, тутукал себе очень ритмично, даже в сон клонило. Но спать здесь было ни к чему, невзначай и в воду свалишься – бортового ограждения нет, лишь узкий привальный рантик вокруг надстройки. И, впадая в минор, вызвал он в памяти образ той самой докторши, Аиды Воронцовой. Не так уж много обитало в поселке народу, чтобы за полмесяца не присмотреться, особенно к женщинам. Старый и уставший уже холостяк, он приметил тут, кстати, и вдовушку одну, Катю Шалимову.
Хороша была вдовушка, молода была, задевала его раза два, коли случай подвертывался, косила карими, с электрической искрой, глазами. Работала то ли учетчицей, то ли приемщицей в леспромхозе, особенно не задавалась, но и цену себе знала. И хотя Шумейко смотрел иногда ей вдогонку, когда уже был уверен, что Катя не обернется, а все ж чаще думал о тонкой докторше. Не найдет она мужа, что ли? Вроде бы и пора…
Вышел Саша подымить дрянной папиросой, освежиться на ветерке – отдал руль Гаркавому.
– Ну как, морячок, к гражданке привык уже? – спросил между прочим Шумейко, убедившись сегодня, как свежи еще и остры в памяти Саши Семернина картины напряженной флотской жизни, суровых будней пограничного корабля; быть может, не зря он сразу же устроился на катер рыбинспекции, бродит в нем это вот самое воинственное, непримиримое к безобразиям и всяческому непорядку; душа не покоя, а бури ищет.
Саша лишь плечами двинул, сказал само собой разумеющееся:
– Дак чего мне привыкать, коли я здесь родился, здесь до службы школу кончал, работал… домой приехал… вот и все.
Шумейко поулыбался незаметно – видно, чему-нибудь своему, и неожиданно было его признание:
– Напоминаешь ты мне меня самого в эти же годы. Правда, я поважней был, в своем краю знаменитость. Орден за финскую кампанию сверкал на груди моей широкой, и палочка такая изящная, из самшита, – тогда без палочки я не ходил.
– Это вы после финской хромаете?
– Да.
– А я думал – в Отечественную подшибли.
– В Отечественную тоже было всякого, как-нибудь соберусь расскажу.
И тут в ответ на улыбку старшего инспектора Саша тоже заулыбался, проговорил с расстановкой:
