Уклоны мистера Пукса-младшего - Джемпсон Майк (книги .txt) 📗

Автор же позволяет себе думать, что счастье Джемса кончалось сегодня, ибо моряк, который спас в свое время Джемса и которому он рассказал правду о себе, видит, как Пукс входит в общежитие, и изумленно останавливается:

— Значит, он не брехал, что он англичанин?.. — шепчет еще пару энергичных фраз и, решительно махнув рукой, входит вслед за Джемсом в общежитие. Сию минуту моряк передаст рассказ Джемса заведующему общежитием, сию минуту моряк предаст Джемса.

Глава одиннадцатая,

выясняющая, что и в наше время один человек может быть подобен св. троице.

Ночь была поистине кошмарной: сон упорно бежал прочь, да и как заснуть на бульваре, на неудобной и влажной от дыхания ночи скамейке. Действительность, одетая в бархат ночной тьмы, подступала к горлу, туманила голову и окутывала все путами кошмара.

Рассвет не принес облегчения — голод властно вступил в свои права, желудок настойчиво, как грудной ребенок, заорал и зашевелился. Мистер Пукс-младший, поднимаясь со скамьи и расправляя затекшие от неудобной позы руки и ноги, зевнул, потянулся, еще раз зевнул и почувствовал, как его волосы поднимаются дыбом: «Мария», славное судно, его последняя надежда, покидала порт…

Прыгая через три ступеньки, без мыслей, без определенной цели, мчался Джемс вниз по прекрасной лестнице, соединяющей бульвар с портом. Влажный туман — утреннее украшение Одессы — заползал в горло, неприятно щекотал спину; поднимавшиеся по лестнице в город одинокие прохожие с изумлением оборачивались вслед Джемсу, — Джемс ничего не чувствовал, ничего не видел.

Портовая улица, переезд через железную дорогу, улочка, мол, море. Пукс останавливается.

Два часа, проведенные в порту, все-таки пошли впрок: грузчики накормили Пукса, с жадностью следившего за их завтраком, а кучка итальянцев-матросов, принявшая Джемса за загулявшего в чужом порту английского моряка, снабдила его деньгами. Двое добрых парней, объясняясь на ломаном, отвратительном английском языке, обучили Джемса десятку русских слов. Правда, обучая, оба парня хохотали во все горло, но Пукс, согретый лаской и человеческим отношением, радостно смеялся вместе с ними, не чувствуя в их смехе зла или издевки.

Медленно, медленно — в город, в проснувшийся город, где все такое чужое, странное и враждебное. Именно враждебное — бессонная ночь, несколько часов голода и волнения, только усилили ненависть Джемса к большевикам. Да, конечно же, он не любит большевиков! Он им не верит. Он воспользуется пребыванием в их стране. Он сам на все посмотрит и за несколько дней составит себе мнение о советских порядках.

Вот — вооруженный человек на перекрестке. Это — большевистский констэбль. Ми-ли-цио-нер. Ага! В памяти Пукса встают газетные строки:

Хм! Милиционер с виду очень добродушен. Ну, это — внешний вид, для иностранцев. Посмотрим, посмотрим. Вот-вот: идет пьяный. Он, очевидно, ругается. Милиционер его увидел. Ага, сейчас, сейчас!

Но милиционер только положил руку на плечо пьяного, улыбнулся, стер затем улыбку и начал сурово с ним разговаривать. Пьяный слушал, слушал, затем, старательно козырнув милиционеру, отправился дальше.

Странно… Ну, конечно, — этот милиционер — исключение. Или он просто в хорошем настроении.

Джемс шагает по улице. Лавочка. Джемс нащупывает деньги в кармане, вспоминает русские слова, которым его обучили парни в порту, и входит в низенький, маленький магазин.

— Дай сволочь… — и поднимает один палец, — один фунт.

Лавочница грозно поднимается; по ее лицу Пукс видит, что случилось нечто скверное, что лавочница в гневе, что лавочница целится как бы поудобнее начать бить его, Пукса.

Что такое? Пукс хочет есть. Он подходит к хлебу, тычет в него рукой, шевелит, будто бы разжевывая губами, снова поднимает палец, звенит серебром в кармане и возможно более нежно повторяет:

— Дай… сволочь…

Лицо лавочницы изменяется: это сумасшедший. Бочком она продвигается к выходу и, кланяясь все время Джемсу, делает за спиной отчаянные знаки милиционеру. Милиционер степенно подходит.

Пукс с изумлением следит за разговором: лавочница, тыча пальцем в его сторону, что-то горячо говорит милиционеру; тот хмурится, оправляя ремень, грозно подходит к Пуксу:

— Кто такой? В чем дело?!

Джемс не понимает. По тону милиционера выходит, что он, Джемс, совершил скверный поступок. Но какой?

Джемс снова повторяет пантомиму. Его руки мелькают перед глазами милиционера и, изображая свое желание поесть, Джемс произносит несколько английских слов.

Милиционер расцветает:

— Герман?

Пукс отрицательно качает головой, обрадованный, что его начинают понимать.

— Инглиш? — снова спрашивает милиционер.

Пукс в восторге:

— Иес, иес [50].

И, вместе с потоком английских слов, снова повторяется пантомима.

Милиционер придвигается к прилавку, указывает на хлеб и говорит:

— Хлеб.

Пукс переспрашивает:

— Хлье-еб? Сволочь.

Милиционер прячет улыбку в усы:

— Это — хлеб. Понял? Хлеб, хлеб, хлеб!

Джемс, наконец, понимает: эти подлецы в порту обучили его не тем словам, которые ему нужны. Эта пища называется «хльеб».

Милиционер, между тем, с отвращением произносит «сволочь», отплевывается, морщится, машет руками.

— Это ругательство. Поняли? Ни-ни!

Боже мой, «сволочь» — обидное слово! Пукс возмущен. Снова пантомимой он изображает, как его учат двое в порту, какие слова они ему сказали. Пукс тычет пальцами в продукты и называет их так, как его этому обучили парни в порту. Каждое слово вызывает краску на лице лавочницы и смех милиционера. Каждое слово сопровождается энергичным:

— Ни-ни!

Наконец, Джемсу отвешивают хлеб. Он расплачивается, театрально извиняется перед лавочницей, сердечно прощается с милиционером и выходит, жуя хлеб. К удовольствию от благополучного окончания инцидента примешивается немного изумления.

Милиционер… Строки из газет… И этот — живой… Просто помог ему, объяснил, не обидел… Строки из газет… И вместе с последним куском хлеба Джемс проглатывает свое изумление: совершенно ясно, что милиционер, видя в нем иностранца, вел себя примерно. С другим делом обстояло бы не так.

Тем временем, улицы, бегущие навстречу, приводят Джемса к ограде большого сада.

Джемс представляется:

— Полит-эмигран. Коммонист — Тамма-Рой.

Молоденькая руководительница изумленно поднимает голову; она очень занята, но удовлетворить любопытство иностранного товарища, заглядывающего сквозь решетку ограды детского сада, сможет ее помощница, Аничка Гуздря, которая, кстати, говорит по-французски.

Джемс потрясен: груда кудрей, голубые глаза, маленький упоительный рот. Египтянка исчезает мгновенно из памяти.

А Аничка сыплет словами, как горохом:

— Так товарищ недавно приехал? Ему интересно? Как ему понравился город? Климат? Люди?

Джемс потрясен: это ерунда, что у нее отвратительное произношение. Каждое ее слово — музыка. Джемс краснеет и решается:

— Первый человек, который мне нравится здесь, — это вы…

Оба краснеют. Аничка водит Джемса по детскому саду, объясняет ему все, но Джемс очень скверно слушает — все его внимание поглощено ресницами Анички, из-под которых изредка блестят глаза. В голове снова встают строки:

Джемс изумленно осмотрелся: да, действительно — дети очень бедно одеты. Столовая посуда — из жести; не у всех детишек свои чашки. Но… чистые, умытые ребятишки. Ласковые и терпеливые воспитательницы, Ничего похожего на описание газеты… Джемс, поглощенный Аничкой, все же отмечает у себя в мозгу, что, очевидно, газеты его родины ошиблись в детском вопросе. Очевидно, большевики привели в порядок несколько детских садов — вот и все.