Наш человек в Гаване - Грин Грэм (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
– Слушаю! Что с вами?
– Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.
– Где вы?
– Дома.
– А что случилось, Гассельбахер?
– Не могу сказать по телефону.
– Вы заболели?.. Ушиблись?..
– Ах, если бы дело было только в этом! – сказал Гассельбахер. – Прошу вас, придите.
За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли – в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.
– Разве вы не знаете? – с удивлением спросил тот.
– Нет.
– Пожалуйста, приходите поскорее, – сказал Гассельбахер, – мне так тяжело одному.
Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.
Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица – вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.
– Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, – смиренно сказал он.
Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:
– Что случилось?
– Войдите, – сказал Гассельбахер.
В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой-то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье. Фотографию группы молодых людей с пивными кружками в руках вытащили из рамки и разорвали в клочья; цветная репродукция «Смеющегося кавалера» висела над диваном нетронутой, но на самом диване одна из трех подушек была распорота. Содержимое шкафа было раскидано по полу, кругом валялись старые письма и счета, а среди них, точно выброшенная на сушу рыба, лежала прядь белокурых волос, перевязанная черной лентой.
– Но почему?.. – спросил Уормолд.
– Это еще не так страшно, – сказал Гассельбахер, – пойдемте туда.
В маленькой комнате, где Гассельбахер устроил лабораторию, все было перевернуто вверх дном. Среди обломков еще пылала газовая горелка. Доктор Гассельбахер ее потушил. Он поднял пробирку; ее содержимое было размазано по дну раковины.
– Вам не понять, – сказал он. – Я пытался получить бактерии из... ну, все равно из чего. Я знал, что у меня ничего не выйдет. Это была только мечта.
Он тяжело опустился на высокий складной стул, – тот неожиданно подкосился под его тяжестью, и Гассельбахер грохнулся на пол. Кто-нибудь всегда бросит под ноги герою трагедии корку банана... Гассельбахер поднялся и отряхнул брюки.
– Когда это случилось?
– Мне позвонили по телефону и вызвали к больному. Я сразу почувствовал что-то неладное, но нужно было идти. Я не мог позволить себе не пойти. Когда я вернулся, я нашел то, что вы видите.
– Кто это сделал?
– Не знаю. Неделю назад ко мне заглянул какой-то человек. Я его никогда раньше не видел. Он попросил меня оказать ему одну услугу. Это не имело отношения к медицине. Я сказал: нет. Он спросил, на чьей стороне мои симпатии – Востока или Запада. Я пробовал отшутиться. Сказал, что они где-то посередине. – Гассельбахер добавил с укором: – Несколько недель назад и вы задали мне тот же вопрос.
– Я ведь шутил, Гассельбахер.
– Знаю. Простите. Хуже всего то, что они повсюду сеют подозрения. – Гассельбахер уставился в раковину. – Ребяческие мечты! Все это так, я знаю. Флеминг открыл пенициллин случайно, по вдохновению. Такая случайность невозможна без вдохновения. С пожилым врачом средней руки подобных случайностей не бывает, но им-то до этого какое дело? Какое им дело до того, что мне хотелось помечтать?
– Ничего не понимаю. Что за всем этим кроется, как по-вашему? Что-нибудь политическое? Какой национальности был тот человек?
– Он говорил по-английски вроде меня, с акцентом. В наши дни во всем мире люди говорят с каким-нибудь акцентом.
– Вы звонили в полицию?
– Откуда я знаю, что он сам не был из полиции? – сказал доктор Гассельбахер.
– Они что-нибудь взяли?
– Да. Кое-какие документы.
– Важные?
– Не надо было их хранить. Это были старые документы, тридцатилетней давности. В молодости ввязываешься в разные дела. Нет такой жизни, которая была бы совершенно безупречной, мистер Уормолд. Но я думал, что прошлое есть прошлое. Я был слишком большим оптимистом. И вы, и я не то, что здешние люди: у нас нет исповедальни, где можно похоронить дурное прошлое.
– Но что вы обо всем этом думаете?.. И что они могут сделать еще?
– Занесут меня в какую-нибудь картотеку, – сказал доктор Гассельбахер. – Им надо набить себе цену. Может быть, на карточке они присвоят мне звание ученого-атомника.
– А вы бы не смогли начать ваш опыт сначала?
– Что ж, пожалуй, мог бы. Но я никогда не верил в него по-настоящему, а теперь все это ушло в канализационную трубу. – Он отвернул кран, чтобы ополоснуть раковину. – Я не смогу отделаться от воспоминаний об этой... гадости. То была мечта, а действительность – вот она. – Что-то похожее на поганку застряло в стоке. Гассельбахер протолкнул слизь пальцем в трубу. – Спасибо, что пришли, мистер Уормолд. Вы настоящий друг.
– Разве я могу вам помочь?
– Вы дали мне выговориться. Мне уже легче. Вот только из-за документов я побаиваюсь. Может быть, они пропали случайно? А может, я просто не нашел их во всем этом хаосе.
– Давайте, я помогу вам искать.
– Нет, мистер Уормолд. Мне не хочется, чтобы вы видели то, чего я стыжусь.
Они выпили по две рюмки в разгромленной гостиной, и Уормолд ушел. Доктор Гассельбахер стоял на коленях под «Смеющимся кавалером» и выметал мусор из-под дивана. Захлопнув дверцу своей машины, Уормолд почувствовал, как раскаяние скребется в его сердце, словно мышь за стеной тюремной камеры. Но, даст бог, скоро он так выдрессирует свою совесть, что сможет кормить ее из рук. Удавалось же это другим – тем, кого до него вербовали в уборных, кто до него отпирал двери гостиниц чужим ключом, получал инструкции о симпатических чернилах и новом применении «Шекспира для детей» Лама. У каждой шутки есть оборотная сторона – чувства того, над кем подшутили.
Зазвонили колокола храма Санто-Кристо, голуби взмыли с крыш прямо в золотой вечер и закружили над лотерейными лавчонками улицы О'Рейли и над банками Обиспо; мальчики и девочки в черно-белой форме, с черными ранцами, не отличимые друг от друга, как галчата, ручейками потекли из школы св.Младенцев. Возраст отделял их от мира взрослых – от мира 59200, – и их легковерие было совсем иного рода. Скоро придет домой Милли, с нежностью подумал он. Какое счастье, что она все еще верит в сказки: в непорочное зачатие, в образа святых, проливающих слезы или твердящих во мраке слова любви. Готорн и иже с ним были не менее легковерны, но они принимали за чистую монету кошмары, страшные вымыслы из фантастических романов.
