Наш человек в Гаване - Грин Грэм (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗

– Положить на текущий счет фирмы, мистер Уормолд?

– Нет, на мой личный счет.

Но, пока кассир считал, его не покидало ощущение вины: ему казалось, будто он присвоил казенные деньги.

2

Прошло десять дней, но ответа на свои вопросы Уормолд так и не получил. Он даже не мог отослать свой экономический доклад, пока мифический агент, автор этого доклада, не был проверен и утвержден. Подошел срок его поездки к розничным торговцам в Матансасе, Сьенфуэгосе, Санта-Кларе и Сантьяго. Он каждый год объезжал эти города в своем стареньком «хилмене». Перед отъездом он послал Готорну телеграмму: «Под предлогом посещения контрагентов по пылесосам собираюсь выяснить возможность вербовки порту Матансасе, промышленном городе Санта-Кларе, военно-морской базе Сьенфуэгосе и повстанческом центре Сантьяго; предполагаемые дорожные расходы пятьдесят долларов в сутки». Он поцеловал Милли, взял с нее обещание, что в его отсутствие она не будет кататься с капитаном Сегурой, и затарахтел к «Чудо-бару», чтобы выпить прощальную рюмку с доктором Гассельбахером.

Раз в год – и всегда во время своей поездки – Уормолд писал письмо младшей сестре в Нортгемптон. (Может быть, письмо к Мэри ненадолго исцеляло от тоски по Милли.) В письмо он неизменно вкладывал последние кубинские марки для племянника. Мальчик стал собирать марки в шестилетнем возрасте; время не стояло на месте, но Уормолду как-то не приходило в голову, что племяннику давно стукнуло семнадцать и он, вероятно, забросил свою коллекцию. Во всяком случае, он был уже слишком взрослым для той записки, в которую Уормолд завернул марки, – чересчур наивной даже для Милли, а племянник был несколькими годами старше.

«

P.S. Я сижу и гляжу на море, у нас очень жарко».

Сестре он писал обстоятельнее: «Я сижу на берегу залива в Сьенфуэгосе, сейчас больше чем девяносто градусов [по Фаренгейту], хотя солнце уже час как зашло. В кино показывают Мэрилин Монро, а в гавани стоит судно, которое, как ни странно, называется «Хуан Бельмонте». (Помнишь ту зиму в Мадриде, когда мы ходили на бой быков?) Главный механик судна – я думаю, что это главный механик, – сидит за соседним столиком и пьет испанский коньяк. Потом ему останется только пойти в кино. Сьенфуэгос, наверно, самый тихий порт на свете. Одна-единственная розово-желтая улица, несколько кабачков, высокая труба сахарного завода, а в конце заросшей сорняком тропинки – «Хуан Бельмонте». Почему-то мне хотелось бы уплыть на нем вместе с Милли, но разве это возможно! Пылесосы покупают плохо – в эти беспокойные дни далеко не всегда есть электричество. Вчера вечером в Матансасе три раза гас свет – в первый раз, когда я сидел в ванне. Какие глупости я пишу тебе в такую даль.

Ты только не воображай, что мне здесь плохо. В здешних местах много хорошего. Иногда мне страшно подумать о возвращении домой – к магазинам Бутса, Вулворта [магазины стандартных цен], к кафетериям, мне было бы сейчас не по себе даже в «Белой Лошади» [марка виски, по имени которой в Англии нередко называют кабачки]. Главный механик сидит с девушкой; вероятно, у него есть девушка и в Матансасе; он льет ей коньяк прямо в глотку, как ты даешь кошке лекарство. Какое здесь удивительное освещение перед закатом: горизонт – полоса жидкого золота, а на свинцовой ряби моря темные пятна распластавших крылья птиц. Высокий белый памятник на бульваре – днем он похож на королеву Викторию – превратился сейчас в глыбу, излучающую мистическое сияние. Чистильщики сапог запрятали свои щетки под кресла, которые стоят между розовыми колоннами; когда чистишь ботинки, сидишь высоко над тротуаром, словно на библиотечной стремянке, а ноги твои покоятся на спинах двух бронзовых морских коньков, может быть, их завез сюда какой-нибудь финикиец? Почему у меня такая тоска по родине? Наверно, потому, что я отложил немножко денег и скоро должен решиться уехать отсюда навсегда. Не знаю, сумеет ли Милли вынести секретарские курсы в каком-нибудь унылом квартале северного Лондона.

Как поживает тетя Алиса? Все еще закладывает уши воском? А дядя Эдвард? Может, он уже умер? Я дожил до возраста, когда родственники умирают незаметно».

Он заплатил по счету и на всякий случай узнал фамилию главного механика – по приезде домой полезно будет послать на проверку несколько имен, чтобы оправдать дорожные расходы.

В Санта-Кларе дряхлый «хилмен» пал под ним как загнанный мул. Что-то вконец разладилось в его внутренностях; одна только Милли догадалась бы, что именно. В ближайшем гараже ему заявили, что ремонт займет несколько дней, и Уормолд решил отправиться в Сантьяго автобусом. Так было даже быстрее и безопаснее: в провинции Орьенте, где повстанцы, как всегда, хозяйничали в горах, а правительственные войска – в городах и на дорогах, движение часто прерывалось, но автобусы задерживали реже, чем частные машины.

Он приехал в Сантьяго вечером, в безлюдную и опасную пору, когда в городе соблюдался никем не объявленный комендантский час. Лавки на площади, пристроенные к собору, были уже закрыты. Одна-единственная пара торопливо пробиралась куда-то мимо гостиницы. Вечер был влажный и душный, темная зелень ветвей тяжело свисала к земле в тусклом свете уличных фонарей, горевших вполнакала. В гостинице его встретили недоверчиво, словно были убеждены, что он чей-то шпион. Он почувствовал себя самозванцем – ведь это была гостиница для настоящих шпионов, настоящих провокаторов и настоящих повстанческих эмиссаров. В убогом баре монотонно бормотал какой-то пьяный, – совсем в манере Гертруды Стайн [американская писательница (1874-1946)]; он твердил: «Куба есть Куба, есть Куба, есть Куба».

На ужин Уормолду подали сухой и плоский омлет в каких-то странных пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и кислое вино. Во время еды он написал открытку доктору Гассельбахеру. Когда бы он ни уезжал из Гаваны, он неизменно посылал Милли и доктору Гассельбахеру, а иногда даже и Лопесу дешевые открытки с изображением дешевых гостиниц, отмечая крестиком окно своей комнаты, как в детективном романе отмечают место преступления. «Сломалась машина. Все в порядке. Надеюсь вернуться в четверг». Открытка с картинкой – верный признак одиночества.

В девять часов Уормолд отправился на поиски своего клиента. Он позабыл о том, как пустынны после наступления темноты улицы Сантьяго. За железными решетками запирались ставни, и, как в оккупированном городе, дома поворачивались спиной к прохожим. Немножко светлее было возле кино, но никто туда не ходил: по закону оно должно было оставаться открытым, однако после захода солнца туда отваживался забрести только какой-нибудь солдат или полицейский. В одном из переулков Уормолд наткнулся на военный патруль.

Уормолд и его клиент сидели в маленькой душной комнате. Открытая дверь выходила в патио [внутренний дворик (исп.)], где росла пальма и стояла водопроводная колонка, но снаружи было так же жарко, как и в доме. Они сидели друг против друга в качалках, раскачиваясь вперед и назад, вперед-назад и поднимая небольшой ветерок.

В торговле застой – вперед-назад, – никто в Сантьяго не покупает электроприборов – вперед-назад, – к чему они? – вперед-назад. Тут, как нарочно, погасло электричество, и они продолжали качаться в темноте. Качнувшись не в такт, они слегка стукнулись головами.

– Простите.

– Виноват.

Вперед-назад-вперед...

Кто-то скрипнул стулом в патио.

– Это ваша жена? – спросил Уормолд.

– Нет. Там не должно быть никого. Мы одни.

Уормолд качнулся вперед, качнулся назад, снова качнулся вперед, прислушиваясь к тому, как кто-то, крадучись, ходит по двору.