Визит «Джалиты» - Азов Марк (лучшие бесплатные книги TXT) 📗

Гриша очень хорошо понял Колю, лучше чем Коля — его, потому что Коля ни разу не был в Гришиной шкуре, а Гриша в Колиной не раз уже побывал.

— Чудак, — сказал он Коле. — Ну где ты крупы достанешь? Украдёшь с воза на дороге — так конвойный тебя пристрелит, того и жди!

Коля, не оборачиваясь, уходил по аллее. Гриша поймал его за полу курточки:

— Ну постой… Ну пойми ты, наконец: кто я такой вашей докторше, чтобы в её доме оставаться?

Коля посмотрел на него с презрением.

— Был бы я взрослый, вот как вы, женился бы на Марии Станиславовне.

— Вообще это мысль. Но пришла не в ту голову.

— Вы думаете, она на вас не позавидует?..

Рая даже испугалась:

— Не слушайте его — он дурак!

— Ну, значит, будете сестрой, — решил, наконец, Коля.

— Может, братом?

— Я вам дело говорю: сестрой-хозяйкой. При больных лёгких надо досыта есть — это вам каждый скажет. А с такой сестрой-хозяйкой, как вы, мы бы каждый день ели от пуза. Жри — не хочу! Думаете, забыли, как вы сахар принесли?

Гриша в этот момент охотно бы сгрёб в охапку и пацана, и дивчину, прижал бы их голова к голове на своей груди и утешил: «Ладно, не горюйте, пацанята. Где нашёлся сахар — найдётся и крупа». Но вместо этого он схватил Колю за лацканы курточки из чёртовой кожи и тряхнул так, что швы затрещали.

— Если ты, сепельдявка, будешь девочек обижать, близко ко мне не подходи никогда больше! Понял?!

Коля был счастлив.

«МЫ С ВАМИ ПРОЩАЕМСЯ НАВСЕГДА»

— Я натуральная свинья, — говорил старший лейтенант Дубцов, сидя в плетёном кресле на веранде санатория. — Уже почти месяц в этом городишке, видел вас мельком, но ни разу не заехал, не поинтересовался, как, на какие средства вы живёте.

— Я не обижалась, — успокаивала его Мария Станиславовна, — знала, что вы не можете сюда приезжать. Вам вовсе незачем пятнать свой белый мундир предосудительными связями.

— Не понял… Что вы называете «предосудительными связями»? Я никогда не скрывал, что обязан жизнью вашему папе: сам был вот таким же тщедушным мальчиком в белой панамке, как эти зелёные гороховые стрючки, что и сейчас слоняются по двору санатория.

— Значит, вы не знаете, что я на подозрении у контрразведки?

— Вы? Эти становится интересным! — Дубцов поплотнее устроился в кресле. — Рассказывайте, Маша, что здесь произошло?

— Ротмистр Гуров потребовал истории болезни. Ему надо было знать, кто чей ребёнок и при какой власти поступил. Я отказала: для меня нет детей красных или белых — только больные и здоровые.

— Вы правы. Мы с детьми не воюем.

— Гуров сказал то же самое: «Мы с детьми не воюем». Но если придут красные, — сказал он, — они мигом выявят детей офицеров, дворян и в лучшем случае выгонят из санатория, а в худшем — будут ловить на этот крючок их родителей, чтобы расправиться с ними, как с врагами Советской власти.

— И вы показали ему истории болезни.

— Нет. Я не верю Гурову. Большевики, при том, что они забрали у папы санаторий, кормили детей, снабжали медикаментами, бельём. Они последнее отдавали. Чего никак нельзя сказать о вашей власти. Вы даже, уходя, увозите все с собой. Мимо наших ворот день и ночь возят в порт продовольствие. Вы обрекаете нас на голод, милый благородный старший лейтенант.

Дубцов улыбнулся.

— Вы так и сказали Гурову?

— Кроме последних слов. Вот уж кого не назовёшь благородным. В городе рассказывают такие ужасы о зверствах контрразведки… Вы слышали о рифах?

На этот вопрос Вильям Владимирович предпочёл не отвечать.

— Я вас внимательно слушаю, — сказал он вместо этого.

— Ну вот… Гуров меня выслушал и сказал: «Вы большевичка и выполняете декреты Совнаркома».

— Только и всего?

— Не смейтесь. Это действительно так: Советы объявили все курорты народным достоянием и подчинили Отделу лечебных местностей комиссариата здравоохранения. В девятнадцатом году, при красных, мы с папой из хозяев курорта превратились в служащих. Нам прислали детей из неимущих классов. Из них тоже кое-кого не успели забрать родители. И возможно, эти родители — комиссары, но я не намерена выдавать их Гурову.

— Значит, Гуров ушёл несолоно хлебавши?

— Плохо вы знаете Гурова.

— Возможно, с вашей помощью узнаю получше.

— Он действительно ушёл, а назавтра прислал своего помощника… однорукого… с целой командой каких-то людей в штатском, военном и полувоенном. Они переселили меня с детьми на пустующую дачу с пауками, где мы провели две ночи, пока они устраивали здесь обыск.

— И всё-таки изъяли истории болезни.

— Они к ним даже не прикоснулись. Они вообще искали не в доме.

— А где же?

— В погребах. Прежний владелец имения вырыл под домом большие винные погреба. Но папа купил только половину имения, вторую часть приобрёл капитан, муж мадам, и погреба её собственность. Вход в них со стороны пансиона.

Дубцов встал, прошёлся по веранде:

— Вы не хотели бы, Маша, прокатиться на авто?

— Покатайте ребят.

— Все не поместятся. А выбирать?.. Вы же сами говорите — они все равны.

— Хорошо. Только до моря.

Дети смотрели с завистью, как Мария Станиславовна усаживается в автомобиль. Некоторые из них ещё ни разу в жизни не катались «на моторе».

Автомобиль остановился возле каменной лестницы, которая вела к пляжу.

Выйдя из машины, Мария Станиславовна вместе с Дубцовым спустилась к морю.

Здесь Дубцов заговорил откровенно:

— Я не хотел бы, чтобы вы меня путали с Гуровым, Машенька! Мы с ним занимаемся одним и тем же делом, но мы разные люди, и не исключено, что между нами проходит линия фронта.

— Как это понять?

— Достаточно, если вы поймёте: Гурову безразлично, как вы к нему относитесь, а мне — нет.

— Это не помешает вам уехать вместе с Гуровым.

На это Дубцов ничего не сказал, но Мария решила добиться ответа.

— Когда вы уезжаете, Виля, завтра, послезавтра?

— Никто не знает, что будет завтра. Пока идёт война, я буду выполнять свой долг.

— Это не ответ, а отговорка. Вместо правды — красивое слово. «Долг». Папа всегда морщился от подобных выражений: «врачебный долг» и все такое прочее. «В слове „долг“ есть что-то принудительное, — так он говорил. — Я лечу, потому что люблю лечить людей». Но вы же не любите убивать людей. Я знаю, не любите. Вас просто втянуло в этот кровавый водоворот. Вот именно втянуло какой-то безличной силой. Знаете, как солдаты в госпиталях говорят… Мне ведь пришлось поработать в госпитале… Они не говорят, кто их ранил. Они говорят: «ранило». Вот и вас ранило — а говорите «долг».

Они дошли до валуна-«бегемота».

— А вот и «бегемот»! — обрадовался Дубцов. — По-моему, я первый когда-то заметил, что этот камень похож на бегемота.

— Почему вы всё время переводите разговор?

— Потому что это все политика, а вы, сколько я вас помню, всегда смотрели в себя: вокруг война, революция, но вам был интересен только свой внутренний мир.

— А вы уверены, что это так называется, — спросила она, — «внутренний мир»? Может, это была «внутренняя война»? Революция — в душе девочки! А вот вы как раз были пришельцем из того… внешнего мира. Каждый раз, когда вы по старой памяти нас навещали, я видела на вас не только новые звёздочки или шевроны, но какое-то отражение того, что происходит там. Правда, только отражение. Это отражение меня обмануло.

— Насколько помню, я вам никогда не лгал.

— Отражение лгало. Не знаю, как это объяснить… Помните, у нас в гостиной висела картина. Морская баталия. Ночью в неподвижной воде отражаются горящие фрегаты. Тихо. Таинственно. Как свечи, тонущие в черноте рояля. Но ведь на фрегатах горели люди. Живьём! А я любовалась. Пока эти ваши войны и революции не ворвались сюда сами, без вас, без белого кителя и золотых вензелей. С гнойными ранами, газовой гангреной, тифозной горячкой и голодной пеллагрой, пожирающей истощённых детей…

Дубцов молча поглаживал серо-зелёный бок «бегемота».