Новый Гулливер (Затерянные миры. Том XXIV) - Пэйн Барри (книги .txt) 📗

Подкрепившись пищей, девушка прилегла отдохнуть на свою постель из папоротника, а я снова взобрался на вершину холма, чтобы взглянуть на море. До самого вечера я не сводил с него глаз, прибегая подчас и к услугам морского бинокля, но никогда не замечал и признака паруса.

Должен сознаться, что планы мои теперь изменились, и всецело под влиянием Дрим, очаровавшей меня с первого взгляда. У меня прошла охота осматривать город рабочих и личными наблюдениями дополнять то, что могла мне рассказать о них моя подруга. Я решил соединить свою судьбу с ее судьбой, и, если возможно, спасти ее от гибели, грозившей ей. Как я это сделаю, я сам не знал. Я мог только выжидать и стараться не упустить случая.

Я нарвал себе папоротника и, нагруженный им, снова вернулся к пещеру. Дрим ждала меня. Все следы неудовольствия изгладились с ее прелестного лица. Чтобы не огорчат ее, я уже не заговаривал больше о купанье в море. Мы сидели и беседовали, пока не взошли звезды на небо. В первый раз с тех пор, как я попал на этот остров, я посмотрел на звезды. И не находил ни одной знакомой. И не мог понять, в какую же часть света я попал, и тот ли это мир, в котором я жил раньше. Впрочем, этот вопрос не очень волновал меня. Так приятно было сидеть и слушать рассказы Дрим о белке, которую она поймала в лесу и приручила. Голос ее был так изумительно нежен и ласков.

Скоро она опять улеглась на свое травяное ложе, а я набросал папоротника у входа в пещеру и устроился здесь на ночь. Я знал, что ей приносят пищу ночью, и хотел, если возможно, увидать ее друзей и поговорить с ними.

Но попытка не удалась. Не проспал я и часа, как меня разбудили шаги. Я выглянул из пещеры и увидал направляющегося в мою сторону мужчину с подносом на голове. Но на расстоянии ста шагов от пещеры он поставил поднос на землю и повернул обратно. Я окликнул его, говоря, что я друг и никакого зла ему не сделаю — хочу только поговорить с ним, но он, должно быть, не понял моих слов, а незнакомый голос напутал его, и он со всех ног бросился бежать.

Рано утром я выкупался в море, но по возвращении не сказал об этом Дрим. Рассказал ей только, как человек, приходивший ночью, убежал, услыхав мой голос.

— Нехорошо ты это сделал, — сказала Дрим. — Ведь ты же мне говорил, что теперь уже не хочешь идти в город и останешься со мною. А выходит, что меня тебе мало, что тебе еще нужно говорить с другими. Ну, хорошо. Тогда эту ночь я буду ждать у пещеры и сама приведу сюда человека, который приносит мне пищу. Есть один, который очень любит меня — должно быть, это он и приходит.

Я сказал ей, что передумал и не хочу уже больше видеть того человека. Дул свежий ветер, и мы весь день провели вместе в лесу. Снова и снова я разглядывал море в бинокль и опять безрезультатно. Я не мог понять, в каких неведомых водах находится этот остров. Весь день Дрим была задумчива и молчалива, но не от страха, так как она знала, что в такую погоду боги в лес не ходят. На другое утро я опять пошел купаться и, когда вернулся в пещеру, девушка сказала мне, что она видела, как я уплыл далеко.

— Почему ты мне не сказал, что ты это делаешь?

— Боялся огорчить тебя.

— Я не ребенок, и не надо обращаться со мной, как с ребенком. Если я захочу, я тоже буду думать о море так, как ты. Я осмелюсь на все, на что осмеливаешься ты.

Я сказал, что я не сомневаюсь в этом. Полдня шел дождь, и мы не выходили из пещеры, но время в разговорах проходило быстро. Дрим рассказывала мне, какую жизнь она вела и какими законами управляется ее народ.

Я уже говорил, что начинал ненавидеть этих четвероногих хозяев острова, которых невежественные рабочие принимают за богов. Я и теперь ненавижу их. Я презираю их за их бесполость, нервность, отсутствие мускулов. Презираю за то, что им чужды страсти и мил тепленький разврат. Презираю их эгоизм, хоть и дивлюсь их мудрости.

Но, если говорить по совести, их деспотизм — недобрый и корыстный, чисто эгоистический — создал такую прекрасную породу рабочих, какой не видано в нашей стране. Их лучше кормят здесь, лучше одевают, их жилища чище и удобнее. И сами они здоровее — болезни здесь почти неведомы — и счастливее. Я сознательно употребляю это слово. С ними поступают жестоко — на наш взгляд, это страшная жестокость, но эта жестокость чужда капризов и причуд, она вытекает из законов, таких же незыблемых, как и законы природы. Мать слабого, хилого ребенка, которая видит гибель своего дитяти, по крайней мере, знает, почему он гибнет, а у нас, когда молния убивает лучших и подающих наиболее надежд, мы не знаем, за что они гибнут. Здесь каждого человека тренируют для той работы, которая ему наиболее по вкусу-наклонности, и вкусы всегда принимаются во внимание, ибо, чем охотнее человек делает свое дело, тем оно лучше у него выходит. Отношение к женщинам чисто животное, и лишь в редких случаях женщинам позволяют жить долее сорока пяти лет. Но, с другой стороны, женщин не удручают тяжелой работой; женщин, которые готовятся стать матерями или недавно стали ими, окружают заботливым уходом, какого не знают наши фабричные работницы; и в выборе себе супруга ни одна женщина не руководствуется низменными соображениями финансового или общественного характера. Детей не мучают и не терзают проклятыми конкурсными экзаменами, которые у нас зовутся школьным образованием. Каждого ребенка учат немногому существенному, но зато уж основательно. Воспитание строго индивидуализировано и основано на разумном изучении природы данного ребенка. Если чтение, письмо и арифметика не нужны ему для той работы, которую ему потом придется делать, его ничему этому и не учат. Почти можно сказать, что детей балуют. Но с самых ранних лет внушают им веру в незыблемость и неумолимость законов, управляющих их расой.

На закате дня девушка опять загрустила. Неожиданно она встала и объявила, что хочет вернуться к своим, в город.

— Но, — возразил я, — ведь ты же знаешь — для тебя это равносильно смерти.

— Для женщины есть вещи, которые хуже смерти. Напрасно ты удерживаешь меня. Если ты не пустишь меня в город, все равно, завтра утром я пойду в лес, наемся ядовитых ягод и умру.

Я решил, если мне удастся выбраться отсюда, взять Дрим с собою и жениться на ней. Но теперь мне уже казалось, что на это нет надежды. Я не оправдываю себя и даже не знаю — при таких обстоятельствах, нуждаюсь ли я в оправдании. Но я сказал ей, чтоб она не искала смерти от волшебной палочки своих богов и не ходила в лес есть ядовитые ягоды, так как того, что для женщины хуже смерти, с нею не случилось.

ГЛАВА X

Затем последовало шестнадцать дней такого безоблачного идиллического счастья, что, если б ни одной светлой минуты не было больше в моей жизни, ради одного этого стоит жить. Дрим перестала бояться моря и каждое утро купалась и плавала вместе со мною. Иногда мы ловили форелей в лесных прудах и я чистил и жарил их, как меня научили это делать туземцы Южных морей, в горячей золе и на горячих камнях, добывая огонь при помощи зажигательных стекол в моем бинокле. Но это мы позволяли себе делать лишь в такие дни, когда дул сильный ветер, чтобы дымом не обратить на себя внимания и не выдать своего местожительства. Веру Дрим в то, что в дальних пещерах обитает чудовище, вышедшее из моря, мне так и не удалось поколебать, но она перестала бояться и этого чудовища, и всего прочего.

— Когда придет смерть, — говорила она, — мы умрем оба. Но, пока она не пришла, каждый день — наш. Когда люди так счастливы, что уже невозможно быть счастливее, тогда не трудно умереть. Вино жизни уже выпито.

Я все-таки не отказался от мысли исследовать пещеру и не делал этого только потому, что у меня не было спичек. Но на утро шестнадцатого дня я нашел в лесу смолистое, сухое дерево, из которого можно было понаделать отличных факелов. Наломав побольше веток от него, я вернулся в пещеру и сказал Дрим, что я задумал.

— Я пойду с тобой, — объявила она. И я не мог отговорить ее.