Новый Гулливер (Затерянные миры. Том XXIV) - Пэйн Барри (книги .txt) 📗

— Лодку? Что такое лодка?

Ее неведение не было притворным. Очевидно, строить лодки так давно было запрещено им существами первого разряда, что и сама память о них вывелась среди рабочих. Море внушало им только страх. Это была серая, жидкая стена их пожизненной тюрьмы. Само прикосновение к нему грозило смертью. Они купались в лесных прудах, но в море — никогда. И рыбу ели только ту, которая водится в пресной воде. О море их владыки насказали им кучу всяких небылиц.

— Дрим, — сказал я, — я одного не понимаю. Вы живете в вечном страхе перед теми, кого вы неправильно зовете богами. Обращаются с вами недурно, но вы не свободны. Вы рабы. Почему же тогда жизнь тебе так дорога, что ты стремишься удлинить ее хоть на несколько часов?

Она опустила босую ножку в воду, задумчиво водя ею вправо и влево.

— Ведь в жизни есть — любовь, — выговорила она задумчиво.

ГЛАВА VIII

— Что ты знаешь, что можешь ты знать о любви?!

Она пожала красивыми смуглыми плечиками.

— Почти что ничего — кроме низшего сорта любви, — любви к детям…

— К родителям, — подсказал я.

— Нет, — решительно сказала женщина. — Нельзя любить тех, кого не знаешь.

— Как не знаешь? Как же можно не знать своих родителей?

— А откуда же мне знать их? Ребенок остается у родителей иной раз два — иной раз три года — не больше, — как позволят боги. А потом боги отбирают его у родителей и воспитывают сами. Таков закон.

— А те женщины, у которых отбирают детей — как они к этому относятся?

— Иные так печалятся, что уходят в лес, вкушают ночную тень и умирают. Но чаще бывает так, что поплачут-поплачут, а там и забудут. Что пользы грустить или сердиться? Таков закон и изменить его нельзя. Боги ведь очень следят за детьми.

— В каком смысле следят?

— Если ребенок слабый, болезненный или уродец, его сейчас же убивают. Если его нельзя научить никакой работе, его тоже убивают. Остаются только сильные, здоровые, но с ними обращаются хорошо. Первые годы они работают очень немного, кормят их хорошо; они здоровы и счастливы.

Я вспомнил ряды великолепно сложенных мужчин, которых я видел работающими на полях, посмотрел на сильную, стройную красавицу-девушку, сидевшую рядом со мной, — жестокие методы воспитания владык этого острова достигли, по крайней мере, одной цели — высокой степени физического совершенства расы.

— Скажи мне, — молвил я, — и браки между вами тоже устраивают боги?

Она опять вскинула на меня искренне удивленные глаза.

— А что такое браки? — спросила она с таким же недоумением, как давеча спрашивала, что таксе лодка.

Я описал ей обряд венчания, как он происходит у нас. Она очень удивилась.

— Но зачем же? — допытывалась она. — Зачем столько хлопот из-за такого пустяка? Если мужчина любит женщину, и женщина любит мужчину, о чем тут еще разговаривать? Чего тут записывать в книжку и созывать народ на пир?

— Послушай, — сказал я, — ты безнравственная язычница.

— И эти твои слова мне непонятны. Скажи мне, что они означают.

Но я не стал ей объяснять. Меня поражала изумительная, почти библейская простота ее речей. Какая-то религиозная торжественность была в них, хотя Дрим не знала никакой религии и не могла бы читать Библию, если б дать ей эту книгу.

— Значит, если у вас мужчина и женщина любят друг друга, они просто сходятся и живут вместе до конца жизни?

Дрим зевнула. Ей наскучили мои вопросы.

— Как странно! Ты спрашиваешь о вещах, которые все знают. И так смешно спрашивать. Разумеется, люди, которые любят друг друга, живут вместе. Разве это нехорошо?

Я не знал, что ей сказать. Она была невинна, как Ева до грехопадения. В конце концов, быть может, те понятия о добре и зле, которые так привились у нас, и не следует навязывать каждому народу и каждой ступени цивилизации. Мне не хотелось ни судить, ни проповедовать. Я переменил разговор.

— Сегодня вечером, Дрим, сведи меня в ваш город, где вы все живете. Я спасу тебя и увезу тебя с этого острова. Но для этого мне надо построить лодку или большой плот. Один, без посторонней помощи, я этого сделать не могу.

— Если хочешь, я сведу тебя, но, если я это сделаю, я тотчас умру. Каждый день и каждую ночь боги дозором обходят город. Всем известно, что я бросила работу и убежала в лес и что за это я должна умереть. Боги сказали, что я умру, а уж они, как скажут, так и будет. Первый из них, кто увидит меня в городе, укажет на меня своей палочкой, и я упаду мертвой. Еще никто не ускользал от них, и умереть мне все равно придется, так что, если это доставит тебе удовольствие, я могу свести тебя в город.

Об этом, конечно, я не хотел и слышать. Раз я хочу спасти ее, не стану же сам толкать ее на смерть. Но все же я спросил ее, каким образом боги, дозором обходящие город, — очевидно, нечто вроде полицейского обхода, — могут узнать ее.

— По портрету. У них есть портреты каждого и каждой из нас. Мои портреты теперь развешаны по всему городу.

— Понимаю. В таком случае, если я и пойду в город, я пойду один. Как ты думаешь, грозит мне там какая-нибудь опасность?

— Никакой. На тебе серое платье. Правда, ты ходишь не как боги, и руки у тебя короткие, как у меня. Но сами-то боги не тронут тебя, не обидят.

— Нет. У меня есть бумага, которую я им показываю и в которой сказано, чтоб они меня не обижали.

— Не обижали? Боги никого не обижают. Они убивают, когда это необходимо, но они никого не обижают. Если человек родился с искривленной спиной, или заболел, или зажился на свете слишком долго, или ослушался приказа, вот как я, разумеется, он должен умереть. Таков закон. Боги сами рассказывали нам, что в старые времена наших предков били, или запирали в темницы, или отбирали у них имущество. Это называлось наказанием. Мы ничего этого не знаем. У нас есть кров и пища, тепло и свет, есть время для работы и время для игры. Нас никто не наказывает. Потому-то долг и велит нам любить наших богов.

— Кто тебя научил так говорить?

— Они сами научили. Это первое, чему учат детей. Но, однако, мне надоело сидеть здесь и рассказывать тебе вещи, которые всякий знает. Хочешь, пойдем со мною через лес туда, вниз, к берегу, где пещеры? Я там и ночую.

Я согласился. Она встала и задрапировала на себе свой плащ. Когда мы пошли рядом, я спросил у нее, как она не боится ночевать в пещерах. Ведь если боги разыскивают ее, они, конечно, первым делом пойдут туда.

— Нет, — возразила она. — Не пойдут. Ни один бог не заглядывает туда с тех пор, как с моря вышло чудовище и поселилось там в пещерах.

— Какое чудовище?

— Откуда же мне это знать? Это было более пятидесяти лет тому назад, а из нас никто не доживает до пятидесяти лет. Но наши об этом рассказывают так. Существо, вышедшее из моря, было похоже на змею, но больше, чем бывают змеи. Тот, кто заглядывал ему в глаза, умирал от страха. Умерли двое богов. После того оно уползло в пещеры, и больше уж никто не видал его. Должно быть, оно и сейчас там живет и чего-то дожидается. Но ведь оно далеко, в глубине пещер, куда я не хожу. Если я услышу, что оно ползет, я сейчас проснусь — у меня сон чуткий — и убегу, так что оно не схватит меня. Если б я могла все время жить в пещерах, мне нечего было бы бояться богов, но надо же видеть солнце, и купаться, и есть тоже надо. Не правда ли?

Я кивнул головой.

— Но как же ты не боишься ходить в лес? Ведь в лесу ты все время в опасности.

— Только в тихие дни. Когда дует ветер, никто из богов не заходит в лес. Почему, я не знаю, но это так — все это знают.

Мне было ясно, почему. Я знал, как они боятся, как бы на них что-нибудь не свалилось. Сверхцивилизация издергала их нервы, сделала их трусливыми и вялыми. У них не было оснований бояться разъяренного быка, так как в любой момент они могли уложить быка на месте. Им нечего было бояться кроткой расы, которую они приручили и умышленно держали в невежестве, чтоб она усердней служила им. Но с дерева могла свалиться ветка; в пещере могло появиться привидение. Мне становились ненавистны эти существа первого разряда, как они себя называли.