Поединок. Выпуск 3 - Авдеенко Юрий Николаевич (мир бесплатных книг .txt) 📗
Атаман перешагнул через убитого. В сенях было темно, он нащупал щеколду, дверь отворилась легко, без скрипа. Прижавшись к стене, Каменев пытался что-либо разглядеть в комнате. Он знал: выстрелы разбудили Ежака, и он, должно быть, стоит, затаившись, у другой стены и всматривается в кромешную, аспидную темень. Малейший шорох выдал бы его.
— Гад! — закричал атаман. — Гад! Ежак! Стреляй, сволочь! Трус!
Но ему не было ответа, и тогда он, приседая, как кошка, стал двигаться вдоль стены. Видно, у Ежака не было оружия, иначе бы он выстрелил на голос.
— Не узнаешь! — еще раз крикнул Каменев. — За что брата казнил в Белолуцке, сволочь! Я тебе звезды за него буду резать, сволочь!
Попав рукой в окно, он уже не слышал хруста стекла и не почувствовал боли. Он пошел в открытую, подстегивая себя словами, как кнутом.
— Стреляй, гад! Комиссар!
Внезапно на него налетело что-то холодное, липкое, он взвизгнул от ужаса. Ему показалось, что он летит вниз, а на лице сидит ядовито-желтый паук, жрет кожу. Он забарахтался и вдруг лающе захохотал. На нем висела мокрая простыня. Атаман отбросил ее и в бешенстве рванул вторую дверь.
— Ежак, не уйдешь!..
Тяжелый удар по голове сшиб его с ног, и, падая, он наугад выстрелил, прежде чем потерял сознание. Но пришел в себя мгновенно. Ежак уже ломал ему руки и хрипло сопел в затылок.
— Пу-усти... — прохрипел Каменев. — Сдаюсь!..
— А звезды! Кому? — ответил Ежак. — Нет, Васятка! Кончился ты, бандитское отродье.
— Брата казнил! — выкрикнул атаман. — Я за брата!.. Кровь одна, Гришка! И смерть приму за нее!..
— Примешь, Васятка, — сказал Ежак.
— Не пощадишь?
— Не пощажу.
— Вишневский, Нехорошев, Аграновский, — сказал Каменев. — Недаром подохну!
— Молчи, Васятка. А то руку сворочу!
— Не пугай. Все одно к братке иду... Помнишь пасху перед войной? Мы с тобой пасхи воровали... Помнишь?
— Вишневский! — сказал Ежак.
— А сомов у запруды помнишь?
— У меня другой счет.
— Звезду тебе вырежут. Будешь Иисус со звездой!
За околицей застучал пулемет.
— Наши, — сказал Ежак.
— Ваши на осинах висят, Гриша. Дом окружен.
— Будем прощаться, Василий. Теперь не свидимся. Готов?
— Не стреляй еще...
— Пора!
Каменев изогнулся угрем, перекатился через спину — пуля опалила ему щеку. Он вскочил. Ежак подставил ему ножку и Каменев полетел к окну, вышиб головой стекло. Вторая пуля ударила по руке. Он перевалился, как мертвый, через подоконник, метнулся к плетню, на ходу крича в темноту:
— Стреляй, хлопцы!
Ежак выскочил на крыльцо, споткнулся о труп Аграновского, упал, и над головой пронеслась длинная злобная пулеметная очередь. И Ежак заплакал от злости, слезы его текли по холодному лицу убитого, смешиваясь с подсыхающей кровью.
— Аграновский! — позвал Ежак. — Я тебе клянусь, Аграновский! Я не умру, пока не отомщу за тебя.
Пули впивались в дерево. Прерывисто вспыхивал огонь перед уносящейся тачанкой. Ежак встал. Ветер полоскал его нательную рубаху. «Им надо целиться по коленям, — думал Ежак. — Тогда бы попали мне в грудь». Покачиваясь, он сделал несколько шагов и рухнул на снег. Он намертво сжимал в правой руке черный револьвер системы «смит-вессон». Покуда он не пришел в себя, не смог вырвать револьвер из его кулака даже двухметровый великан кузнец Самуил Коваленко, комполка Заволжской бригады. Кузнец поднял Ежака и отнес в дом.
— Гришаня, — бормотал он. — Терпи, сынку. Терпи.
...В губернскую ЧК пошла телеграмма:
«Карта десять верст в дюйме. В районе Черной речки замечена крупная банда. Налет на отделение милиции в райгородке. Убит компродотряда Аграновский. Начальник милиции Ежак ранен. Преследование не дало результатов».
«Губком КСМУ предлагает всем членам луганской организации от семнадцати лет зачислиться в батальон особого назначения. Секретарям КСМУ представить в батальон списки не позже двенадцати часов двенадцатого августа. Сборный пункт — Казанская, дом Куприянова.
Гартманской, патронной и железнодорожной ячейкам явиться с соответствующими ячейками КП Украины.
Комбат особого назначения Волощенко
Секретарь губкома КСМУ Новиков».
И снова они схлестнулись, будто и не было перерыва в их схватке. Ежак организовал отряды ЧОНа в Старобельском уезде. Каменев со своими двенадцатью сотнями примкнул к Махно и теперь рыскал по Луганской степи. Они гонялись друг за другом. Каждый выпытывал у пленных о своем враге — знали, что им не разойтись.
Тяжелым пыльным шляхом шел обоз. Милиционеры Старобельского отряда и чоновцы изнемогали в седлах. Жаром несло из степи. Степь была враждебной, десятки банд растворились в ее пространствах, и она грозила поглотить и этот почти беззащитный обоз, направлявшийся в далекое село за хлебом.
Скрипели телеги. Чья-то сильная глотка пробовала запеть «Яблочко», но никто не поддержал. Вилась следом пыльная поземка и опадала на дорогу, на следы коней.
Они не знали, что уже обречены. Они чувствовали усталость, но путь был далек. Они мечтали о женщинах, а война не оставила им времени на любовь и на детей. У них было короткое прошлое и десять часов будущего.
За полдень открылись белые хаты села и колокольня на окраине. Спешились в церковном дворе и полегли в прохладную траву. Но голос сурового старика, ведшего их, прогремел и поднял всех на ноги, и снова не было пощады их изнуренной плоти.
Злобно глядели на них мужики. Молча отдавали мешки с зерном.
Пятеро из охраны обоза забрались на колокольню. Крепки были ее стены из красного кирпича. Могли они выдержать и артобстрел. Стыло было внутри. Один дернул за веревку, ударил колокол грозно, сумрачно. И полетел звук в окна-бойницы, в чистое поле, где бешено скакал одинокий всадник, по неизвестной причине покинувший село. «Срезать его из винта? Нехай себе скачет, и без него дел хватает».
Суровый старик Лысенко, покрытый шрамами, приник к окулярам Цейса, оглядывая окрестности. Его лицо, лицо бойца пресненских баррикад, было жестким.
А во двор съезжались продармейцы, веселые и песенные. Вот-вот они покинут это село. Солнце еще не докатится до того осокоря, как кликнут сбор.
Но тут хлопнул с высоты выстрел, и старик крикнул свой последний приказ:
— Закрыть ворота! Каменюка!
Сквозь железные прутья ограды просунулись дула винтовок. Клацнули затворы. И отлетели первые вражьи души.
К воротам крадется дьякон, хилый старик, приникает к стенам. Не видят его бойцы.
Новая атака, новый залп. Спокойно держатся хлопцы, и верна у них рука, и ворота держат удары двух пушек.
Как молоды они, чтобы сейчас умереть!
Слабые руки дьякона отодвигают засов, и створы поддаются, расширяется проем между ними.
И нет уже времени на жизнь. Кровь на саблях. Двор вырублен. И встал красный обрубок, бывший минуту назад бойцом, и хрипло крикнул:
— Все равно подохнете!
И в тот же миг сбывается пророчество убитого. Пять винтовочных пуль с колокольни — корчатся пятеро палачей.
Ежак покатал на ладони патрон. Последний.
Ежак загнал его в барабан.
Они были в церкви и во дворе. Они рвались и сюда, на колокольню. Только крышка люка отделяла осажденных от их пуль.
Ежак тоскливо смотрел в изломанную маревом даль. Остался неоплаченный долг и этот патрон. До смерти не больше десяти минут: в конце концов они собьют запор. «Дело нехитрое», — подумал он. И еще он подумал о том, что ему восемнадцать, а все сейчас закончится. Каменев все-таки поймал его.
Год продолжалась эта гонка, беспощадный год. Судьба сталкивала их и разводила, оставляя рубцы и шрамы.
Ежак оттолкнулся спиной от стропила и выглянул в бойницу. Двор не был виден: мешал зеленый куполок внизу. На взгорбке по-прежнему стояли две гаубицы, нацеленные на церковь. За пушками горячил воронка Васька Каменев. Далек, недосягаем для пули был он, атаман Каменюка. Ежак вскинул «смит», уперся понадежнее рукояткой в красную кирпичную крошку на брустверке. Тщедушное тело атамана запрыгало на мушке. Но стрелять не имело смысла. И Ежак отодвинулся в глубь колокольни, в полумрак.
