Песни черного дрозда (сборник) - Пальман Вячеслав Иванович (читать бесплатно книги без сокращений .TXT) 📗
— Ну вот… — обиженно вздохнул Саша. — Растравил, а теперь спать.
Но канючить не стал. Подбил себе под спину побольше пахучих пихтовых веток, залез в старенький спальный мешок и уставился на мерцающие угли костра.
Огонь прогорел, пламя уже не баловалось, но жар в костре ещё не остыл, его раскалённое добела чрево дышало теплом, и Саша стал думать, почему дрова горят так по-разному. Ёлка и сосна вспыхивают, словно только и ждали, когда спичку поднесут. Треск, шум, показуха сплошная, а прогорят — и нет ничего, один белый пепел. Пихта и кедрач горят тихо, спокойно, без искр, будто желают они даже смертью своей доставить удовольствие живому миру. После них остаются упорно тлеющие мягкие угли. Дуб сгорает трудно, подобно каменному углю, но жар его не остывает чуть ли не до утра. А вот осина и граб, пустые при жизни, и сгорают как-то безалаберно: пальцы согреть не успеешь, а костра уже нет… Тоже, значит, характеры. Иль дело только в свойствах физических? Конечно, логичнее объяснить все прочностью древесины, структурой, калорийностью. Правильно объяснить, в соответствии с законами физики и химии. Но скучно. Куда как приятней думать, что есть разница в характере дерева: одни живут так себе и для себя, другие живут серьёзно и приносят тем, кто рядом с ними, много добра и пользы. Даже в костре, после смерти. Интересно, из каких деревьев сделался уголь? Если придерживаться этой точки зрения, то курной уголь, конечно, из ольхи, а вот антрацит — непременно из дуба. Потому и сгорают по-разному.
Он ещё порядочно фантазировал в полусне, мысли становились расплывчатыми и смутными, тепло костра ласкало лицо, глаза сами по себе закрывались, и скоро Саша начал мирно посапывать.
Куда скорее, чем отец.
Егор Иванович дождался, пока сын уснул, и уже не сводил с него любопытного, ласкающего взгляда. Подрос, возмужал Александр Егорович. Непохож он лицом на него, весь в мать, но характером, статью, умом — в Молчановых. Не разбрасывается мыслями, не тараторит. Кажется, Борис Васильевич сделал то доброе дело, на которое и рассчитывал Егор Иванович, посылая Сашу в Жёлтую Поляну: развил в мальчишке святую и сдержанную любовь к природе, бесстрашие перед лицом её грозных проявлений.
С этой приятной мыслью он и уснул.
3
В то лето Саша с отцом обошли несколько трудных хребтов на северных склонах гор, часто пересекали туристские тропы, сиживали на приютах рядом с шумными ватагами молодёжи, со всего света пришедшей на Кавказ. Было с ними весело и легко, рассказывали ребята много смешного, интересного. Но ещё интереснее оказалось в глухих уголках заповедника, куда забирались Молчановы, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.
Никогда ещё Саше не приходилось видеть такие стада туров, как в этот раз. Сотенными табунами бродили они на лугах поблизости от родных скал, среди которых укрывались при первой же опасности. Старые туры паслись отдельно, турихи ходили с козлятами, как воспитательницы в детском саду. Только дети у них уж очень непослушные, их парами не построишь и в кружок не усадишь, малыши на месте не стоят ни минуты, убегают, дерутся. Встанут на задние ножки и, как борцы, сходятся, а потом лбами тук-тук, словно молотком по сухому дереву. И так сотни раз за день. Чешутся у них лбы, что ли? А уж прыгают, как резиновые мячики, через ущелья, через камни, друг через друга. Перепрыгнет какой-нибудь акробат со скалы на скалу и прилипнет — все четыре ноги на одной точке, — замрёт, словно изваяние. Вот умеют равновесие держать! И землю чувствуют безошибочно.
— А у них, скажу тебе, копытца только по краям твёрдые, вся подошва мягонькая, будто резиновая, — пояснил Молчанов-старший. — Не поскользнётся.
Ближе к опушкам березняка и бука держались олени. И у них тоже разделение — рогачи и крупный молодняк в одном стаде, ланки с телятами — в другом. Не сходятся, так, посматривают друг на друга издалека. И до того олени красивые, изящные, что любоваться ими можно бесконечно. Сашу особенно поражала осанка самцов: голова откинута, громадные рога несёт с царственной гордостью, вышагивает грудью вперёд, тонкие ноги ставит уверенно, смело, как хозяин. Весь будто перед киносъёмкой: нате, смотрите, какой я есть!
Молчанов толковал:
— Ведь они, рога-то, у матёрого оленя килограммов на шесть потянут. Тяжело носить этакое украшение. А ещё надо, чтобы на тропе лесной не задеть за ветки. Головой, грудью кусты раздвигает, ветки по рогам только скользят, свободно идёт через густую чащобу. — И добавил раздумчиво: — Все в мире продуманно, ничего пустого нет. Старый мир, давно устроенный. Жизнью проверенный множество раз. Как что-нибудь не так — и нет твари, пропала. Отбор. Прямо по Дарвину. Вот был умный человек, а?…
По вечерам, когда скорая на расправу южная ночь окутывала горы, разводили они где-нибудь в укромном месте костёр, ужинали, а потом отец вынимал из рюкзака книжку и читал перед сном, а Саша всматривался в густую черноту ночи и задумывался.
Ему вдруг начинало казаться, что живут они не в двадцатом цивилизованном веке, а на заре человечества — ну, в каком-нибудь самом что ни на есть каменном веке: где-то за скалами неподалёку прячется саблезубый тигр, и мчатся прочь от опасности табуны исполинских оленей, а из пещер выходят на охоту гигантские, как быки, чёрные медведи. И казалось ему, что они с отцом лежат, закутавшись в шкуры, положив рядом с собой верное копьё с остро заточенным наконечником и лук из крепкой ветки падуба. И чуток их сон, потому что опасность рядом. От этих мыслей становится и приятно и жутко, лёгкий шорох заставлял думать, что за ближним кустом неслышными шагами бродит кровожадный тигр и только огонь мешает ему броситься на людей.
Ранним утром, когда особенно прозрачен воздух, подымался Саша, ёжась от влажного холода, вслед за отцом на какой-нибудь каменный останец повыше, окидывал взглядом долину и тихо ахал, поражённый.
Солнце красноватым светом только-только успело обрызгать вершины гор, а внизу на склонах западин и в каменных цирках ещё лежали белые облака и дремали, не в силах покинуть своё удобное ночное ложе. Темнота уползала в узкие ущелья, пряталась за скалами, но лучи доставали её и там, рассекали туман среди лесных полянок, прожигали застоявшиеся облака и делали мир светлей и прекрасней. Далеко-далеко во все стороны стояли чёрные леса. И когда на них падало солнце, чернота испуганно бледнела, на глазах превращалась в изумрудную зелень и начинала ответно искриться каждой капелькой росы, каждым мокрым листом.
Хорошо!
Лесник осматривал горы и луга в бинокль и, увидев что-нибудь интересное, говорил, передавая бинокль сыну:
— Глянь-ка…
Саша находил направление и хмыкал, когда в поле зрения появлялся одинокий медведь, который, видно, не знал, куда девать поутру свою силушку: переворачивал камни и смотрел, как летят они по крутой щеке горы, высекая искры и пыль, уволакивая за собой шлейф битого гравия и более мелких камней.
— А чего он? — спрашивал Саша, не отрываясь от бинокля.
— Выползней ищет, — объяснял Егор Иванович. — Знаешь таких червяков, что под камнями?
— Я думал, балуется.
— Велик уже, не подросток. Те, случается, и поиграют для потехи.
С высоты спускались они в леса и шли по сумрачным дебрям, без конца огибая заросли рододендрона. Видел Саша, как скрывалась потревоженная на лёжке парочка коричневатых козочек с маленькими рогами между широко расставленных ушей и, в одно мгновение перелетев через кусты можжевельника, скрывалась вдали. Подымали они с лёжки кабанов, и те, загребая копытами влажную траву и листья, прытко бежали от неясного и потому опасного шума — взрослые впереди, а сзади, цепочкой, шустрые черно-жёлтые поросята, разлинованные вдоль спины, испуганные и недовольные нарушенным покоем.
Земля лежала перепаханная кабаньими носами.
— Голодают… — вздыхал Егор Иванович и останавливался. — Груша не созрела, каштан и орех прошлогодний подобрали, на одних корешках, можно сказать, да на личинках живут. Вот придёт сентябрь, возьмут своё, такие гладкие сделаются — одно загляденье. Иначе не перезимовать им.
