Перо ковыля - Семаго Леонид Леонидович (читаем книги онлайн txt) 📗
Голос у дубоноса слабоват, к тому же он молчалив. Тихую весеннюю песню дубоноса можно послушать лишь в те минуты, когда его певческое окружение занято другими делами. Усевшись на тонкой ветке, дубонос, едва приоткрывая толстый клюв, отрывисто и с оттенком жалобы высвистывает всего три ноты: резко и сильно «пиц», довольно непонятно «тссии», безнадежно и жалобно «цик». Распевшись, птица оживляется и повторяет каждую ноту дважды. Тогда у нее получается «пиц-пиц, тси-тси, цик-цик». Первая часть будто обращение, потом краткое изложение сути дела, а конец как горестный призыв или жалоба обиженного горемыки. Не песня, а какой-то птичий плач. Но вид у певца в эти минуты самый бравый. Такова песня, а семейное и стайное общение осуществляется однообразным и простым циканьем, за которое воронежские птицеловы в давние времена дали дубоносу второе название — цикал.
Зимовать на Русской равнине остаются самцы-одиночки, а вся масса птиц улетает, хотя и не отлетает далеко от своей гнездовой области. Возвращение дубоносов весной больше похоже на неторопливую прогулку, чем на пролет. Ватажки самцов долго кочуют по садам, байрачным дубравам, окраинам полей. Не замечено, чтобы ранней весной дубоносы, подобно другим зерноядным птицам, кормились молодыми ростками трав. Они в изобилии находят любимый корм на земле, без труда выбирая из лопнувших вишневых и алычевых косточек вкусные ядрышки, луща семена лесных яблонь и груш, подсолнечника и разнообразя этот корм набухшими почками.
Любимое дерево дубоносов — черемуха. К тому времени, когда ее плоды начинают покрываться темным румянцем, взрослые птицы ведут свои выводки в речные долины, в лесные полосы, и из густой черемуховой листвы весь день слышится частое циканье вперемежку с негромким щелканьем. Несколько дней, пока у слетков не окрепли еще клювы, продолжается учебное кормление. Взрослые колют не совсем затвердевшие косточки и оделяют цикающих птенцов водянистыми ядрышками. Освоив простой способ кормежки, молодняк ведет себя тихо, и только чернильные пятна высохшего сока да черная мякоть на зелени листьев выдают места, где пируют семьи дубоносов. Интересно, что гнездовой ареал дубоноса, простираясь на восток, вплоть до Енисея, лежит внутри ареала черемухи.
Будучи одной из самых зерноядных птиц, взрослый дубонос не принадлежит к законченным вегетарианцам и никогда не упускает возможности сменить растительный корм на животный. Есть среди дубоносов даже любители самой мелкой птичьей добычи — тлей. К осени на черешках тополевых листьев разрастаются крепкие галлы, внутри которых сидят колонии тлей. Найдя такое дерево, дубонос кормится на нем до листопада, раскалывая галлы, как орешки, и вылизывая из них сладких и нежных насекомых, почти недоступных другим птицам. В гнездовое время взрослые едят тот же корм, который носят птенцам. А выкармливают они свое потомство почти одними гусеницами — дубовой листовертки и даже непарного шелкопряда. Собирая под деревьями гусениц, когда те, объев всю листву, ползут в поисках новой, дубоносы так обрабатывают их, что на них почти не остается жгучих волосков, и в таком виде отдают птенцам.
Дубонос принадлежит к семейству вьюрковых, но его гнездо не похоже на теплые, непродуваемые постройки местной родни: зяблика, щегла, зеленушки, коноплянки. Это почти просвечивающееся, но довольно плотное сооружение из коротеньких прутиков, выстланное внутри мягким материалом. Строит его самка под неотступным присмотром самца, строит неторопливо, тратя на работу несколько дней, но занимаясь строительством только по утрам. Днем около недостроенного гнезда птиц не бывает. Самка и насиживает почти бессменно, и с птенцами сидит неделю, а кормит всех самец. Его трогательная забота о самке и детях кажется немного несовместимой с грубоватой внешностью и холодновато-строгим взглядом светлых глаз.
Птица поверий и небылиц
Пасмурное зимнее небо растворило горизонт, и не понять, что впереди: бугор или лощина. Поле во все стороны чистое-чистое, белое-белое. На этой ровной, без бликов и теней белизне, наверное, можно мышонка за версту рассмотреть. Но мышонку тут делать нечего, а черной птице, которая стоит вдали на снегу, видимо, что-то нужно. Контраст черного и белого настолько велик, что расстояние не скрывает ее внушительных размеров, да и сравнить поблизости не с чем. На голой равнине так бывает нередко: маленький кустик кажется большим кустом, почти деревом. Но птица действительно крупна. Это не какой-то одинокий, отставший от своих грач, а сам ворон. Воображение сразу рисует мрачную картину: ведь не будет же просто так сидеть в чистом поле глава всего вороньего рода, если нет там печальной жертвы стихии, заметенной снегом.
Мороз нешуточный, а ворон стоит хоть бы что, не нахохлившись, не встопорщив перо. Всегда он такой: подобранный, ладный, крепкий, будто по званию и выправка. От ветра, от непогоды не прячется. Ни одного пятнышка иного цвета в его оперении, кроме черного, во все времена года, в любом возрасте, до глубокой старости. Солидность у него во всем: в поведении, облике, голосе. Он никогда не орет заполошно, как ворона, в любой ситуации — все вполголоса. Но и эти полголоса слышны далеко, даже когда самого не видно в поднебесье.
Зима и через месяц после солнцеворота еще единовластно правит на степных просторах Русской равнины, но бывают у нее и другие дни, когда одевшиеся за ночь в густую изморозь деревья, кусты и травинки кажутся самыми совершенными творениями природы. Солнце после восхода еще долго висит светлым шаром в легком тумане, а поднявшись выше, рисует четкими тенями цепочки лисьих следов и потихоньку стряхивает с проводов, ветвей, бурьяна белые кружева. Кормится на кустиках сухой полыни стайка чечеток, то и дело взлетая и опускаясь на то же место. Вокруг никого, но будто что-то беспокоит маленьких птиц, и едва вспорхнули в который уже раз, как с недоступной высоты раздался четкий окрик ворона — словно приказ, чтобы сидели тихо. А после этого гортанного круканья в холодной синеве возник новый звук: положив концы почти сложенных крыльев на хвост и став похожими на притупленные наконечники гигантских стрел, повернутые против движения, два ворона с шипящим свистом неслись рядом, стремительно приближаясь к земле. Но метров за пятьдесят до нее оба, как по команде, развернули сильные крылья и стали неторопливо по спирали набирать потерянную высоту, перекликаясь негромко, будто переговариваясь.
Еще невелика у дня прибавка светлого времени, но воронам и этого достаточно, чтобы заметить поворот к весне, чтобы овладело строгими птицами то настроение, которое придет к остальным лишь с настоящими вешними переменами. И пара отдалась тем же воздушным играм, какими отмечала свою первую встречу, став неразлучной птичьей семьей.
Ворон — птица больших пространств, превосходный, неутомимый летун. У него такая же власть над высотой, как у орла, а может быть, даже большая. Широкие и длинные, сильные крылья одинаково хорошо приспособлены к полету в различных режимах. Ворон может и махать ими десятки километров, не присаживаясь для отдыха, и парить на них в воздушных вихрях и восходящих токах, набирая без единого взмаха любую высоту, и лететь против свежего ветра. В тихом морозном воздухе по звуку ощущаешь силу взмахов его крыльев. Их слышно даже в лесу сквозь слабый осенний шум, когда облетают вороны в поисках свежей поживы места ночных оленьих ристалищ.
Летом я не раз любовался, как вся семья — родители и пятерка молодых — уходила в горячий полдень кругами вверх и, ни разу не шевельнув крыльями, исчезала где-то между кипенными облаками. И там начиналась игра. Две птицы рядом по-соколиному неслись вниз, одновременно взмывали, гася скорость, и падали снова, а чуть в стороне, как учитель, летела третья. Негромкая команда, а может быть, одобрение или замечание, и новый каскад фигур несложного пилотажа. Только никак не удавалось связать, стоя внизу, эти сигналы и движение, потому что пока долетал звук до земли, изменялись и направление, и скорость, и построение.
