Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн
Он смотрел на меня и ничего не понимал, думая, вероятно, что у меня не все дома. Он не был словоохотлив, этот верный долгу слуга Его Величества. А может, боялся поддаться искушению и уступить своим противоречивым желаниям.
— На этих страницах — жизнь, которая была моей, это правдивая история о Долговязом Джоне Сильвере, прозванном Окороком, — объяснил я, естественно, не без гордости, всё-таки сочинение далось мне адским трудом.
— Не удивляйтесь! Я умею и писать, и читать. Иначе как бы мне удавалось водить за нос столь много людей в своей жизни? Вы, конечно, читали сочинение юного Хокинса? Дабы узнать, какое чудовищем является тот, которого назвали врагом человечества и за которым вас послали, чтобы привезти его в Бристоль?
Было совершенно ясно: офицер не знает, что делать, но он всё-таки кивнул.
— Я удивляю вас, да? Я не такой, каким вы ожидали меня увидеть, не правда ли? Но это в порядке вещей, когда наступает конец и итог подведён, как я обычно говорил. Тот Джон Сильвер, за которым вы прибыли сюда, лежит здесь, на столе. Вот такие дела, хотя в это трудно поверить. Конечно, его не отправишь на виселицу, как меня, но всё остальное с ним можно сделать. Его можно привлечь к суду и осудить, если не на смерть, то на забвение, что тоже ведь наказание, подобно любому другому. Так что вместо себя я предлагаю рукопись, и это неплохая замена, скажу я вам. Вы получаете всю мою жизнь, от начала до конца, со всеми злодеяниями и благодеяниями, всё, как есть, без извинений и увёрток, как было на самом деле.
— Как вас понимать? — воскликнул офицер.
— Я предлагаю вам жизнь, — сказал я, — плоть и кровь, вместо моего пустого рассохшегося остова. Я готов передать это вам. Трелони и иже с ним желали получить живого Долговязого Джона Сильвера. Пожалуйста! — говорю я. Вот он перед вами, на веки вечные, если кому-нибудь это будет нужно. Я предлагаю вам взять его с собой и дать почитать юному Джиму Хокинсу, чтобы он решил дальнейшую судьбу приключений Джона Сильвера. Ведь Хокинс уже внёс свою лепту. Но я хочу взять у вас расписку в том, что вы получили жизнь Джона Сильвера. Это должно быть записано в вахтенном журнале и удостоверено мной и вами. Взамен обещаю не забирать с собой в могилу пятьдесят ваших пехотинцев. Это щедрое предложение.
— Я не могу этого сделать, — возразил офицер. Упрямый, как бык, глупый, как телёнок, и слепой, как курица.
— Вы ничего не понимаете, — закричал я. — Живого вам меня не увезти в Бристоль, как бы там ни было. Это во-первых.
— Вам надо спать и есть, — сказал офицер самоуверенно, — вы же не можете тянуть до бесконечности.
— А я и не думаю жить до бесконечности, чёрт возьми. Пойдёмте, я покажу вам ещё кое-что интересное.
Я поковылял во двор, офицер поплёлся за мной.
— Вот, смотрите! — сказал я, указывая на фитиль, высовывавшийся из трубки на земле. — Вы, как солдат, знаете по крайней мере, что это такое. Фитить ведёт прямо к пороховому погребу, в котором пороху наверняка раз в сто больше, чем на борту вашего фрегата. У вас же достаточно разума, чтобы представить себе, что случится, если я подожгу этот фитиль. Вся чёртова скала, на которой мы находимся, взлетит на воздух. Понимаете?
Чтобы показать, что я говорю серьёзно, я зажёг спичку и поднёс её на расстояние дюйма к фитилю. На лбу стойкого офицера проступили капельки пота.
— Я ведь не шучу, — сказал я и поджёг фитиль, подождал, пока сгорело дюйма два, потом затушил.
Офицер застыл, как чурка, лишь колени дрожали, и он, к моей радости, ничего не мог с этим поделать.
— Вам нечего стыдиться, — сказал я. — Вы не первый, у кого возникли трудности с Джоном Сильвером. Но вы можете считать себя счастливчиком, потому что вы всё ещё живы. Если вы разложите свои карты правильно, вы не только продолжите жизнь, вы с честью вернётесь домой. А я должен сказать, что немногие, имевшие дело со мной, смогли вернутся. Что скажете?
Офицеру, казалось, не хватает воздуха.
— Я должен поговорить с капитаном, — наконец выдавил из себя он.
— Правильный курс! — обрадовался я, дружески хлопнув его по плечу. — Так держать! Капитан должен ведь передать мне свой вахтенный журнал. И не забудьте сказать, что после моей смерти и похорон каждый спокойно может взять себе всё, что имеется здесь наверху. Даю вам день, но будьте благоразумны, вернитесь с ответом не позднее, чем за час до сумерек. Если мне придётся убивать пятьдесят человек, я должен видеть, что делаю. И ещё одно. Вы, вероятно, обратили внимание, что здесь вверх ведёт только одна узкая тропа. Объясните капитану: одного выстрела из моего заряженного картечью двенадцатифунтового орудия достаточно, чтобы отправить к праотцам полдюжины, если не больше, ваших людей, и я успею перезарядить, прежде чем появится следующая группа. Попросите его подумать, может ли он с чистой совестью отправить дюжину своих людей, зная, что они, отправляясь за мной, наверняка лишатся жизни.
Офицер молча повернулся и пошёл, не в силах опомниться от изумления. Не исключено, что он был настолько ошеломлён и уязвлён в своей гордости, что вообще перестал шевелить мозгами. Наверно, так оно и было.
Но не прошло и нескольких часов, как он вернулся, размахивая белым флагом и держа под мышкой вахтенный журнал. Он опять не произнёс ни слова. То, что ему пришлось капитулировать передо мной, старым пиратом, нанесло оскорбление всему, что для него было свято. Я раскрыл вахтенный журнал и записал следующее: «Настоящим удостоверяется, что на борт принят “Долговязый Джон Сильвер. Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества” для отправки в Бристоль и передачи Джиму Хокинсу, эсквайру». Офицер коряво расписался, а я заверил его подпись своим самым игривым росчерком.
— Завтра, — сказал я, — вы можете подняться и забрать сочинение, куда уже будет включён и конец. Мне нужно добавить ещё несколько слов.
Офицер захлопнул вахтенный журнал.
— Не думайте только, что вы ночью сможете преподнести мне какой-либо сюрприз, — добавил я. — Пушка заряжена, я зажгу факелы, и у меня очень хороший слух. И, пожалуйста, не забудьте про фитиль.
Судя по его виду, этого он не мог забыть.
— Не дрейфь! — сказал я ему. — Джон Сильвер, живой или мёртвый, ещё не всё в этой жизни.
Оставшись один, я сел, чтобы завершить свою сагу. Я единственный, кто ещё остался. Что всё закончится именно так, я должен был знать уже давно. Моя жизнь была открытым вахтенным журналом, но разве я читал его, пока не стало слишком поздно? Ведь нет же!
Итак, я один, пока смерть не расправилась со мной. Это и есть цена, которую приходится платить за жизнь, думаю я. Вы спросите, дорого или дёшево мне это далось? Смеяться надо или плакать? Чёрт его знает! Во всяком случае, пока жил, меня это не заботило. И вот теперь в последнюю минуту выдержать судебный процесс и кару. Может быть, надо спросить себя: не идут ли свобода и одиночество рука об руку в этом мире так, как это выглядит сейчас, если хочешь быть человеком?
Не то, чтобы я страдал от этого. Я успел, так сказать, прожить до конца, прежде чем это заметил. И всё же я понял, что одиночество — единственный грех здесь на земле и единственное настоящее наказание для таких, как я. Это и, возможно, лишь это хуже, чем смерть. Но раскаиваться? Нет, у меня тоже есть гордость. Перед кем мне каяться? Я никогда никому ничего не обещал, даже себе самому, до самой смерти. Я никогда не вступал в супружеские отношения с остальным человечеством и действительно стал его врагом. Я не вступал в брачный союз даже с самим собой. И всё же я прожил свою жизнь и вроде бы не был наказан, и кого же я должен за это благодарить, если не себя самого? Было бы слишком самонадеянно полагать, что Бог приложил к этому свою всемогущую руку. Но если бы я пожелал чего-то по эту сторону могилы, так только того, чтобы меня взяли на небеса. Подумайте только, увидеть, когда я там появлюсь, как вытянутся рожи у всех правоверных, а также и всех капитанов Божьей милостью!
