Морской офицер Франк Мильдмей - Марриет Фредерик (читать книги .txt) 📗

Ужаснейший голод мучил нас. В каюте мы по возможности занимались составлением парусов, и для согревания пили горячую воду; но на другой день, не имея чем топить, принуждены были разломать переборки. Работа наша не могла продолжаться долго: погода сделалась еще холоднее, и мы, усиливая огонь в камине, два раза зажигали судно. На поверхности воды в котелке, поставленном на огонь, появлялся лед, пока жар не топил его. Вторая ночь прошла подобно первой, и к утру нас подтащило еще на две мили ближе к берегу. В этот день мы исправили паруса и с большим трудом привязали их.

Люди до того были изнурены холодом и голодом, что предлагали мне отрубить канат и пуститься на берег; но так как NO ветры редко продолжатся там долго, то я просил их обождать до следующего утра. Они согласились, и мы опять забрались в каюту греться, причем сидевший ближе к дверям матрос, вместо покрывала, надвинул на себя тело убитого товарища. Волнение в эту ночь стихло, утром погода была хорошая, хотя ветер по-прежнему противный, и невозможно было идти к фрегату. От беспрестанных всплесков и замерзания воды, кливер и все веревки покрылись льдом на пять или на шесть дюймов толщиною; бак тоже был покрыт льдом на два фута, и сквозь него просвечивали свернутые под ним бухты веревок.

Нам не оставалось ничего более делать, как пуститься на берег, и потому, решившись на это, я приказал людям обрубить канат; мы поставили фок. Мое намерение было сдаться в большом приморском городе, находившемся, как мне было известно, в двенадцати милях от нас. Сдаться же в том месте, где захватили мы суда, я считал неблагоразумным.

На третье утро, вступивши под паруса, мы были принесены за полмили к берегу и весьма недалеко от места нашего нападения; по нас начали палить из полевых орудий, но не попадали, хотя мы находились под выстрелами. Я продолжал тереться вдоль берега и уже пришел на расстояние нескольких кабельтов от пристани, где мужчины, женщины и дети собрались смотреть на наше прибытие, как вдруг налетел шквал со снегом; с ним вместе переменился ветер и начал дуть с такою силою, и что я не мог ни видеть гавани, ни поворотить судно, чтобы попасть в нее. Не имея возможности управиться, и находя ветер попутным к фрегату, бывшему тогда в расстоянии сорока миль, мы решились отвести руль и пуститься к нему.

Это намерение было исполнено весьма удачно; около одиннадцати часов ночи мы окликнули фрегат и потребовали шлюпку. На нем видели нас издали, и потому шлюпка была прислана немедленно; она взяла нас, оставив несколько свежих матросов на призе.

Голод и холод обезумили меня. Все силы меня покинули, и я с трудом мог подняться на фрегат. Меня позвали к капитану в каюту, потому что для него было тогда слишком холодно показаться на шканцах. Я нашел его лордство сидящим пред порядочным огнем, упершись концами ног в решетку камина; возле него стояли на столе графин мадеры, рюмки и, по счастию, хотя не для меня приготовленный, большой бокал. Схвативши его одной рукой, а другою графин, и наливши полный, я в мгновение опорожнил его, забыв даже выпить за здоровье его лордства. Он с удивлением смотрел на это и, вероятно, счел меня полуумным; впрочем, должно сознаться, что одежда моя и наружность совершенно согласовались с моими поступками. Я не мылся, не брился и не чистился с тех пор, как оставил фрегат три дня тому назад. Борода моя отросла, щеки отвисли, глаза впали, а что касается до желудка, то страдания его могут понять только одни несчастные французы, бежавшие из России. Вся моя изнуренная фигура была завернута в длинный, синий сюртук, испещренный замерзшим снегом и льдом, как хлеб с черносливом.

Когда возвратилась ко мне способность говорить, я сказал:

— Извините, меня, милорд, я ничего не ел, не пил с тех пор, как уехал с фрегата.

— О! В таком случае милости просим, — сказал его лордство; — я никак не ожидал, что вы возвратитесь.

— На кой же черт посылали вы меня? — подумал я.

В продолжение этого короткого разговора он не предложил мне ни стула, ни чего-нибудь закусить; и если бы я в состоянии был тогда же передать ему случившееся со мной, он наверное заставил бы меня простоять во все время рассказа, который я готов уже был начать, но вино вдруг бросилось мне в голову, и я, чтобы поддержать себя, облокотился или, лучше сказать, пошатнулся на спинку стула.

— Ничего, — сказал капитан, очевидно пробужденный от своей беспечности положением моим; — подите отдохнуть, я выслушаю вас завтра.

Это была единственная милость, оказанная мне им во все время нашего служения вместе, и случилась так кстати, что заставила меня быть душевно ему обязанным за нее. Я поблагодарил его и спустился в кают-компанию, где, несмотря на все читанное и слышанное мною об опасности пресыщения после продолжительного голода, начал пожирать с жадностью и соответственно тому пить, рассказывая наскоро, в промежутках, удивленным товарищам, глазевшим на меня, как мы были близки к тому, чтобы съесть тело убитого матроса. Проворство, с каким я наполнял свой желудок, легко убеждало их в том. Я просил доктора осмотреть троих матросов, бывших со мной, и с его позволения дал каждому из них вместо ночного колпака, по полукружке теплого вина с водой, хорошо подсахаренной.

После этих взятых с ними предосторожностей и удовлетворения своего голода и любопытства я отправился в койку и крепко проспал до следующего полдня.

Так кончилась моя безрассудная и бедственная экспедиция, цель которой состояла в отправлении парламентера под священной эмблемой мира, чтобы сделать неприязненный поступок. Попасться тогда в плен значило бы быть повешенным на первом дереве. Отправиться же невооруженным было бы совершенно безрассудно; и вот почему я принял смелость ослушаться такого странного приказания. Это не должно, однако же, быть примером для подчиненных, но служить напоминанием начальникам не отдавать приказаний, не рассмотревши совершенно их последствий, потому что благоразумное распоряжение всегда исполняется с удовольствием. Таким образом его величество потерял восемнадцать лучших матросов через шлюпку, частную собственность капитана, не стоившую двадцати фунтов стерлингов. На следующий день, лишь только успел я одеться, старший лейтенант прислал просить меня поговорить с ним и этим заставил меня вспомнить о вызове на поединок.

— Ну, — подумал я, — прекрасное заключение спектакля ожидает меня после моей трагедии; весело быть убитым старшим лейтенантом за то только, что я назвал его таким же умницей, как и капитан.

Но лейтенант не имел такого варварского намерения; он признал справедливость моих требований и, будучи весьма благоразумным человеком, протянул мне руку, которую я пожал с большим удовольствием, имея тогда весьма много побудительных к тому причин.

ГЛАВА XXIV

На другой день мы снялись с якоря и после четырехнедельного, по-прежнему неудачного крейсерства пришли в Галифакс, где я узнал, что старый друг моего отца, сэр Гуррикан Гумбуг, о котором я уже упоминал однажды, прибыл туда. Приезд его был не по службе, но для осмотра своего имения. Считаю нелишним познакомить короче читателей с сэром Гурриканом.

Сэр Гуррикан вышел в люди чрез свои способности и покровительство одного богатого человека в Южной Англии. Он был горячего нрава и удивительный мировой судья, когда требовалось кого-нибудь убедить кулаком. По этому самому он был послан привести в порядок и повиновение два или три упрямившиеся поселения и своею твердостью успел в том. Сведения его заключались в знании понемногу обо всех вещах, от котелка для варения картофеля до котла парохода и от лова снетков до лова китов; он умел откармливать свиней и куриц и имел особенную способность приращать величину, но не племя, последних; одним словом, был, как говорится, на все руки мастер.