Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн
— Это больше, — сказал Снельгрейв, — чем убытки Компании, которые она потерпела из-за пиратов за прошедшие десять лет.
— И сколько же мошенников повесили? — спросил я.
— Никого, — ответил Снельгрейв. — У них были покровители. Некоторые попали за свои грехи в море у Маршалловых островов, вот и всё.
Потом мы все пошли на вёслах к берегу. Джек и несколько моряков уже разожгли костёр, и целых два кабана медленно поджаривались над огнём, где, как и положено, горели сухой помёт и древесная щепа. Были и ром, и пиво, даже женщины, которых Джеку удалось раздобыть в округе, хотя подобной чести должны были удостоиться только белые мужчины. Джек с корабельным плотником успели (ну и черти!) соорудить длинный стол и скамьи. Гул ожидания среди матросов всё нарастал. Снельгрейв с восторгом смотрел на меня. Когда все расположились, часть — на скамьях, а большинство — на мелкозернистом, прогретом солнцем песке, в который они зарыли свои мозолистые ноги бывалых матросов, закалённые от хождения босиком по канатам и палубным доскам, — я приготовился к тому, что, как я знал наверняка, станет моим последним выступлением в качестве Долговязого Джона Сильвера, прозванного Окороком, кем я был и буду, что бы ни случилось, до самой моей смерти.
— Ребята! — гаркнул я что есть мочи, подобно тому, как я умел ещё в мои лучшие годы, — прошу немного вашего дружеского внимания, хочу сказать несколько слов.
Гул замер, и наступила прежняя тишина, но не могильная, ибо это был праздник, да к тому же звучал мой голос.
— Недалеко отсюда, — начал я, — если мерить океанскими мерками, к чему вы, мореплаватели, покорители морских глубин, привычны, находится остров Сент-Мари, или Нуси Бураха, как он называется на тарабарском языке местных жителей. Да, есть такой, если вы случайно не знаете, и могу заверить вас, что на этом языке можно сквернословить и посылать проклятия так же, как и на любом другом, хотя выговаривать их чертовски трудно. Вот Джека, моего самого близкого человека, зовут Андрианамбуаниариву, и я могу вам сказать, что если бы язык у меня был не без костей, они рассыпались бы на мелкие кусочки от повторения этого имени, пока я жил здесь на острове.
Среди моряков прокатился смех.
— Одним словом, — продолжал я, — остров Сент-Мари был, вы, наверное, знаете и слышали, убежищем и пристанищем пиратов, их раем, ни много и ни мало. И, братцы, разве они его не заслужили, в конце-то концов, ведь рая на небесах им никогда не видать, я думаю. Это уж точно. Хотел бы я посмотреть на Святого Петра, когда он открыл дверной глазок и увидел Чёрную Бороду, Робертса, Дэвиса и Флинта, жаждущих попасть в царство небесное. Господу повезло, что он всемогущ, а иначе, клянусь Богом, ему свалился бы на шею сущий ад, насколько я знаю эту четвёрку. Нет, пираты, искатели приключений и как там их ещё называли и прозывали, выступая за них или против, не были добрыми сынами Божьими. Но по крайней мере одно они знали — не стоит огорчаться заранее, в любом случае огорчений будет достаточно, когда настанет их срок…
То тут то там, да почти отовсюду, слышался одобрительный ропот.
— …И когда бывал праздник, то это был настоящий праздник. Кутить, пировать, петь, играть, плясать они, во всяком случае, умели, что бы о них ни говорили и какими бы их ни считали. Мы ведь не пираты, насколько я знаю, но разве мы хуже них, когда речь идёт о щедром угощении? Как видите, для пира здесь есть всё, что должно быть: еда, напитки — можно есть и пить до отвалу, до чёртиков. И вы это заслужили не меньше, чем пираты на Сент-Мари. Если верить Снельгрейву, капитану, стоящему рядом со мной, у него никогда не было лучшей команды. Я тут ни при чём, пусть за эти слова он сам отвечает…
Вновь смешки, моряки переглядывались с детской гордостью, как же немного им было нужно…
— …Но я, переживший почти всё и всех в этой жизни, точно знаю, что говорю: вам чертовски повезло, потому что стоящий рядом со мной упомянутый Снельгрейв — ваш капитан. Если бы все капитаны походили на него — а они, сами знаете, не такие, — ни одно занятие в мире не могло бы сравниться с мореплаванием, покорением морских просторов. Разве я не прав?
Послышались одобрительные выкрики.
— Поэтому я предлагаю тост за капитана Снельгрейва!
Я поднял свой стакан, раздались пылкие ура, тронувшие даже моё сердце. Снельгрейв выглядел смущённым и, если не ошибаюсь, даже покраснел.
— И ещё одно! — рявкнул я, и крики и галдёж стихли. — Я говорил о пиратах острова Сент-Мари и собираюсь опять сказать о них. Не потому, что вы должны подражать им. Совсем нет. Время пиратов ушло, и это хорошо, поверьте мне. Возможно, они и мчались во весь опор за счастьем, но чаще всего они падали с коней, ломая себе шею. А в этом, скажу я вам, мало приятного. Возможно, они и были счастливы на свой лад, и где они сейчас? Все, как один, погибли. Но у них было заведено: все они равны, будь то при жизни или перед лицом смерти. Тот же закон, братцы, действует и здесь, будьте уверены. Чернокожие, которых вы видите вокруг себя, — не рабы; женщины — не потаскушки; это свободные мужчины и женщины, как и вы сами, и обращаться с ними надо соответственно, вот так. Пейте, ешьте, пойте, вы ведь заслужили, ибо здесь почти тот самый рай на земле, о котором вы и я мечтали всю жизнь.
На миг наступила тишина, потому что последние слова я произнёс с определённой долей серьёзности, но потом из множества голосов выделился один, который я долго не забуду:
— Да здравствует Джон Сильвер! Да здравствует Долговязый Джон!
И прежде, чем я опомнился, все, включая и капитана Снельгрейва, начали от всей души кричать ура, и я слышал, что они от всего сердца желали мне здравия, чтобы я жил так долго, сколько захочу. Я был захвачен врасплох, но так оставлять дело нельзя было.
— Благодарю за крики ура и здравицу, — начал я опять, — даже если она адресована не мне. Меня зовут Джон Смит, и если кто-то думает иначе, пусть выйдет вперёд, и мы решим недоразумение.
Никто не вышел, потому что теперь мой голос звучал иначе.
— Правда, ребята! — вмешался Снельгрейв своим капитанским голосом, ибо, вопреки всему, он обладал таким голосом. — Он Джон Смит, торговец, даю вам слово. И потом, зачем желать кому-либо долгой жизни, громко провозглашая здравицу, если подобный тост приведёт прямой дорогой к виселице? Я предлагаю тост за Джона Смита, устроившего нам пир, да вдобавок он купил у нас кое-какой товар, заплатив так, что каждый из вас получит денежное вознаграждение, когда мы придём в Бристоль.
И опять раздались крики ура, и поднялся чудовищный гвалт, который потом, когда моряки с хохотом и возгласами взялись за предложенное угощение, только возрастал.
Я, уставший и отяжелевший, как не помню когда ещё, опустился на песок, хотя, надо сознаться, я ощущал непривычное, странное, но изумительное тепло в груди. Подумать только, есть люди, которые, находясь в здравом уме и, во всяком случае не запуганные до смерти и не пьяные в стельку, желают Джону Сильверу долгого бытия, — именно того, чего он больше всего сам себе желал всю свою жизнь! Мне следовало бы, конечно, подумал я, найти этого матроса, который считает, что ему известно, кто я такой, отрубить ему голову и напугать других, чтобы они молчали. Но, стыдно сказать, я не мог. Моё время прошло, независимо от того, желают ли мне долголетней жизни или нет. Кому нужно увозить с собой для виселицы то, что я теперь из себя представляю — дряхлые останки? Я сейчас даже муху не поймаю. Я отметил, что пиршество шло полным ходом и без моего участия. Я, конечно, выпил, но немного, и не был пьян, как могло показаться. Матросы один за другим подходили ко мне и дружески беседовали со мной, благодарили за то за се, но я не помню, что отвечал. Я видел бывалого моряка, плясавшего на столе, двух других, игравших в кости; Снельгрейва, погружённого в разговор с Джеком; моряка, на коленях которого смеялась туземка; я заметил другую чёрно-белую пару, ускользнувшую в кусты, как они думали, тайком; бедолагу, блевавшего себе на ноги; ещё одного, сбросившего одёжку и кинувшегося в воду. Всё шло своим чередом, как бывало всегда. Во всяком случае, думал я, именно это и стоит вспоминать из событий жизни, подобной моей. В сумерках я попрощался со Снельгрейвом, искренне радуясь, хотелось бы думать, по поводу того, что я повстречал его, и сожалея, полагаю, по поводу того, что никогда больше не увижу ни его, ни кого другого, похожего на него. И опять я не задал ему тот единственный вопрос, который весь день вертелся у меня на языке: знает ли он, кто я; были ли моряки, провозглашавшие здравицу в мою честь и кричавшие ура, уверены в том, что я — это я. Ведь как раз тут, если уж на то пошло, заключалось различие между мною и таким тираном, как капитан Уилкинсон. Для Уилкинсона здравица, провозглашённая экипажем, была глумлением, позором, наказанием. А для меня она стала доказательством того, что я как-никак жил, и совсем не напрасно. Раньше мне хватало одной мысли о виселице.
