Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн
— Мы уже подошли, идиот, — отрезал я.
Деваль молчал. Он, как парализованный, неподвижно стоял на корме, пристально глядя вперёд.
— Рулевой, — обратился я к своему верному негру, который, казалось, единственный, кроме меня, имел голову на плечах. — Держи курс на их корму!
— Есть, сэр, — тотчас ответил тот.
Лишь тогда Деваль очнулся и заорал во всю глотку, что капитан здесь он, а не я, но члены команды повернулись ко мне.
— В любом случае надо поглядеть на неё поближе, — сказал я. — Может, это оставленный мятежник, а может — ограбленное пиратами судно. Я бы непрочь пересесть на корабль побольше «Дядюшки Луи».
— Больная посудина, — упорствовал Гринуилл.
— Это мы уже слышали, осёл проклятый!
— Вы разве не чувствуете вони? — спросил он.
Как только он произнёс эти слова, я всё понял, — на этом судне перевозили рабов для продажи. Мы раньше не чувствовали запаха так как подходили с наветренной стороны. А вскоре мы услышали стенания и жалобный плач, который, казалось, то поднимался, то опускался в такт с волнами.
— Дьявол! Где же экипаж? — воскликнул Джонстон, он стоял у форштевня и уже держал наготове дрек, чтобы броситься на абордаж. — Кроме рулевого не вижу ни души.
— Должно быть, это мятежник, — высказал я своё предположение. — Черномазые выбросили команду за борт, оставив рулевого, который должен довести судно до земли. Если это так, мы сразу становимся богачами. Поможем им подойти к ближайшей гавани и продадим всю эту компанию.
— Они нас убьют, если мы сунемся к ним на борт, — сказал Деваль.
— Тебя может быть, — сказал я, — если у тебя будет такой вид. Не дрейфь. Я сам пойду к ним. Я знаю, как говорить с рабами. Я сам был рабом.
У всех от удивления глаза полезли на лоб.
— Да-да, — добавил я. — Меня продавали на свалке. Я ничем не рискую.
Но я уже чувствовал: там что-то неладно. Если бы на корабле был бунт, палуба кишела бы сейчас чернокожими. А судя по их стенаниям, они всё ещё были прикованы в трюме. Значит, судно ограблено и брошено пиратами, размышлял я.
Мы подошли совсем близко, и никто нас не окликнул. Джонстон бросил абордажный дрек, и я полез.
Я повидал многое в своей жизни, о чём хотелось бы забыть, но то, что предстало моему взору на борту «Бродяги», превосходило всё ранее виденное. Несколько жалких матросов лежали или сидели в разных местах палубы. Из открытых люков шло удушливое зловоние. Пахло смертью и гнилью. Не требовалось большого ума, чтобы понять: в трюме осталось мало живых. Что же это такое? Казалось, никто не обращает на меня ни малейшего внимания, хотя их странно пустые взоры были обращены к тому месту, где стоял я. Кроме рулевого, все они казались масками смерти. Я сделал несколько шагов по направлению к рулевому, и только тогда он увидел меня. Упав на колени, он воздел к небу руки.
— Да возблагодарим Господа! Да восславим Господа! — сказал он голосом, в котором слышались признаки слабоумия.
— С чего бы это? — спросил я его, конечно.
— Он услышал мои молитвы и прислал вас, сэр, чтобы спасти нас от погибели.
— Вы уверены в этом?
— Почему вы так говорите, сэр? — спросил он.
— Неважно, — ответил я. — Но я очень бы хотел выяснить, что случилось на этом судне.
— Помогите нам, Бога ради!
— Не могли бы вы, чёрт возьми, оставить Бога в покое и рассказать о том, что здесь произошло!
— О, сэр, ни с одним кораблём не было такого ужаса, как с нашим! Это Бог нас наказал за грехи наши.
Я не произнёс вслух того, о чём подумал, но легко догадаться, что я хотел сказать.
— Болезнь на судне появилась ещё в Африке, — продолжал свой рассказ рулевой. — И все заразились с быстротой молнии, сэр. Мы выкинули за борт тридцать девять рабов, чтобы остановить заразу, но ничего не помогло. Ничего, сэр. А теперь заразились все: и чёрные, и белые — все, сэр, кроме меня. Половина негров мертвы, и я — единственный, кто ещё может стоять у руля.
— Единственный? А что с теми матросами? — спросил я.
Некоторые из матросов, услышав вдруг мой голос, с трудом поднялись и начали ковылять по палубе, словно лунатики. Они спотыкались, натыкаясь друг на друга, кто-то упал, разбив себе лоб. Все взывали к Богу и ко мне, моля о жалости. Признаюсь, в тот миг я почувствовал, как от страха у меня сводит живот.
— Они слепые, сэр. Все. Вся команда ослепла, кроме меня, по Божьей милости.
Я начал пятиться назад, избегая протянутых ко мне рук.
— Помогите нам, ради Господа!
Голосов слышалось всё больше и больше, стенания моряков распространялись с такой же быстротой, как и их болезнь. Жалобы и стоны страдальцев в трюме звучали всё громче, и в конце концов стало казаться, будто весь корабль превратился в пронзительный смертельный крик. Я продолжал пятиться в направлении нашего абордажного дрека, в то же время старательно избегая всех неуверенно протянутых рук, которые, если бы смогли, схватили бы меня и потащили вглубь. Рулевой следил за моим отступлением с укором во взоре.
— Вы не можете просто оставить нас, сэр, — крикнул он, стараясь заглушить все стоны и жалобы. — Мы белые, как и вы! Не думайте о черномазых, сэр! Их всё равно нельзя будет продать. Но вы не можете оставить нас. Мы ведь христиане, как и вы.
— Да что ты понимаешь, чёрт побери, — крикнул я в ответ. — Я не так глуп, чтобы оставаться на борту корабля, который проклят. Идите курсом сто градусов и через сутки-двое наткнётесь на берег. Если Бог поможет. Он ведь явно помогал вам до сих пор.
Потом я ухватился за канат, перемахнул через поручни и начал, съезжать вниз. Я уже спустился довольно далеко, когда обнаружил, что внизу под моими болтающимися ногами нет палубы «Дядюшки Луи». Трусливые негодяи отчалили и стояли примерно на расстоянии кабельтова. Я призывал все возможные проклятия на их головы, пока они не повернули назад, не подошли и не сняли меня с каната, на котором я висел. Лица всей команды были пепельно-серыми. Я обложил их последними словами и сразу понял, что отойти приказал Деваль.
— Я думал, ты не вернёшься живым, — сказал он, ужом извиваясь под моим взглядом.
Я ничего ему не ответил, и прошло много времени, прежде чем я вновь к нему обратился. Да и говорить с ним, признаться, было не о чем. Каким он всегда был бесхребетным слизняком, таким и остался, только и всего.
Встреча со слепым «Бродягой» оставила свой отпечаток на «Дядюшке Луи» и подействовала даже на меня. Я просыпался среди ночи, весь в поту, в ушах эхом отдавались крики рабов. Я их слышал, и, хотя я и не видел своими собственными глазами, мой ужас был от того не меньше. Ибо что остаётся человеку от жизни, когда у него нет глаз? Лишь сплетни да пустая болтовня. Кто-кто, а уж я-то должен был это знать. Как же в таком случае смотреть через плечо? Каким образом следить за тем, чтобы никто не зашёл с тыла?
Блаженное настроение на «Дядюшке Луи» словно ветром сдуло. Люди стали хмурыми, злыми. Деваль был невыносим. Ром закончился через десять дней, не подняв дух тем, кто его пил, и потянулись дни, оказавшиеся просто катастрофой. Встреча с «Бродягой» — плохое предзнаменование, — твердили некоторые, всё больше озлобляясь. Немногие матросы доверяли Богу, хотя все были суеверны. Они придумывали то одно, то другое, отчего положение не улучшалось. И таких приходилось терпеть и ещё пытаться что-то делать! Вероятно, мне следовало принять меры, чтобы Деваля отстранили и выбрали капитаном меня. Но у меня свои принципы, один из которых — не становиться капитаном, — спасибо покойному капитану Барлоу. Я всегда на стороне экипажа судна, каков бы ни был его состав, и всегда выступаю от имени членов экипажа. Не потому, что я один из них, а потому, что хочу оставаться самим собой.
Мы месяцами кружили среди островов, по воле ветра, не видя даже вдалеке, мельком, ни одного парусника. Единственное утлое судёнышко — французскую «Надежду» из Дьепа — нам всё же удалось захватить, но нельзя сказать, что это событие разрядило обстановку, поскольку от груза «Надежды» можно было взбеситься. Двенадцать мешков перца и шестьсот тонн хлопка, конечно, ещё куда ни шло, хотя нам не нужно было ни то ни другое. А что делать с шестьюдесятью попугаями и пятьюдесятью пятью обезьянами, когда нам самим нечего ни есть ни пить! Я возражал, и всё же наши матросы взяли себе несколько попугаев и обезьян, чтобы повеселиться. И было весело, правда, не обезьянам, которые, посоленные по рецепту буканьеров, попали в наши котлы, и не нам, не имевшим ни одной спокойной минуты, пока попугаи не погибли жалкой смертью от голода.
