Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн
Скьюдамор, натурально, вылупился на меня, словно это была моя вина.
— Без него будет только лучше! — без тени лукавства сказал я. — Он портил мне настроение.
— Это ты подговорил его! — вскричал лекарь. — Ты его убил!
— Не болтай ерунды, Скьюдамор. Как я мог что-либо объяснить ангольскому негру? Конечно, я знаю латынь, но, по-твоему, черномазые её понимают? И кто, скажи на милость, держал инструмент? Может, я? Ладно, отправляй несчастного за борт. Он всё равно больше всего хотел туда. Нечего хмуриться, Скьюдамор. Одним чёрным рабом меньше, одним больше… никакой разницы. Это не отразится даже на твоём кошельке.
Что-то пробурчав (лекарю действительно приходилось нелегко), Скьюдамор удалился. Напоследок он вообще старался пореже спускаться в трюм, очевидно, из страха, что его укусят или вовсе прибьют. Хоть с этого радость, а то я уже совсем измаялся, видя, что никак не удаётся переубедить чеканутых. Впрочем, это не удавалось мне и впредь. Как показывает мой опыт, с такими людьми, что ты им ни толкуй, ничего не помогает. Они не слушают. В этих пустых головах звучат только их собственные голоса. Они просто-напросто не замечают тебя, и тут уж ничего не попишешь.
Под конец нашего перехода и команда, и новый капитан засуетились. Нас начали то и дело выводить на палубу — драили шваброй и заставляли растирать друг друга маслом. Жратва тоже впервые стала соответствовать предписаниям, включая даже выдачу рома, поскольку начальство теперь знало, что провианта хватит. Рейс, можно считать, прошёл успешно: на тот свет отправилось всего шестьдесят пять невольников и восемь членов экипажа. Трюм промыли селитрой и обкурили можжевельником. Люки распахнули настежь, и вниз потёк горячий, но свежий тропический воздух. Начали даже зарубцовываться раны от неструганых досок, а капитан — подумать только — приказал убавить паруса, чтобы мы успели до прихода к месту назначения ещё окрепнуть и выглядеть достаточно здоровыми.
А я всё растолковывал и объяснял. По-моему, я за всю свою жизнь не болтал языком столько, сколько в те дни. Когда я выговорился, все кто держал уши открытыми, знали, как зарядить мушкет, как заколотить пушку, чтоб из неё нельзя было стрелять, как ударить ножом снизу, чтобы поддеть грудную клетку и нанести тяжкое увечье, — в общем, постигли все маленькие хитрости, которые я сам подхватил на суше и на море за десять лет плавания с Уилкинсоном. Теперь я мог быть уверен: кое-кто из рабов с «Беззаботного» станет весьма незавидным приобретением, покажет своим будущим хозяевам, где раки зимуют. Если эти невольники рано или поздно не поднимут восстание, то уж во всяком случае сбегут к засевшим в горах маронам. Это было ясно, как церковное «аминь» или как дважды два четыре… и казалось мне довольно изрядной местью. Чем я по-настоящему горжусь в своей жизни, так это тем случаем, когда я поднял боевой дух негров, — несмотря ни на что, в том числе на полное отсутствие у них надежды и сил к сопротивлению.
Я даже не успел толком обдумать собственную судьбу, и мне напомнил о ней первый помощник, внезапно объявившийся в трюме за несколько дней до нашего прибытия в порт.
— По-моему, Сильвер, — сказал он, — на борту «Беззаботного» ты наказан достаточно.
— Мою подпись на круговой грамоте подделали, сэр, — как можно уважительнее ответил я.
— До меня дошли такие слухи, но решать этот вопрос будет суд. Если ты говоришь правду, тебя, естественно, признают невиновным и освободят. А пока что тебя хочу освободить я. Негоже выпускать отсюда белого в толпе негров, это может быть превратно истолковано.
— Сэр, — со всей присущей мне убедительностью взмолился я, — у меня слишком много врагов среди членов команды. Если дело дойдёт до суда, кто прислушается к моему слову против остальных? Нет, сэр, ничего хорошего из этого не выйдет. Меня повесят. Неужели не хватит того, что меня килевали и продержали два месяца в этом аду?
С минуту помощник хранил молчание.
— Что ты предлагаешь? — наконец спросил он.
— Продайте меня с аукциона вместе со всеми, для работы по контракту.
— Это невозможно, — сказал помощник, удивлённо глядя на меня. — Ты же белый человек, христианин.
— Тех, кто нанимается по контракту, тоже пускают с молотка, хоть они и белые.
— Да, но не вместе с неграми.
— Как вы не поймёте, сэр? Это для меня единственный шанс задобрить моих супротивников. Они будут счастливы, если меня продадут, как раба. По-ихнему, для человека моего склада лучшего наказания и не придумать. Они вполне удовлетворятся тем, что меня унизят и смешают с дерьмом.
Помощник долго молча смотрел на меня.
— На этом судне нет ни одного человека в здравом уме, кроме вас, — прибавил я. — Вы должны понять.
— Пусть будет по-твоему, Сильвер, — резко проговорил он, — но, видит Бог, это выше моего разумения.
— Ничего, сэр. Спасибо большое, сэр. Будьте уверены, Джон Сильвер не забудет вашей услуги.
— Это уж точно, — ответил помощник. — После двух лет работы на плантациях ты едва ли сможешь такое забыть. Что ж, тебе будет некого винить, кроме самого себя.
— Да, сэр, мне и в голову не придёт винить кого-нибудь другого.
Итак, наше путешествие длилось два месяца, что было по всем меркам очень хорошо и удачно. Мы потеряли около пятой части груза от оспы, стойкой меланхолии и прочих напастей. Для такого капитана, как Баттеруорт, который старается забить трюм под завязку, это были сущие пустяки, и его семья, если таковая у него имелась, наверняка возблагодарила Господа за приличный барыш, и не только потому, что в предписаниях капитану оговаривалась его обязанность отправлять благодарственный молебен при успешном завершении невольничьего рейса.
Судно также лишилось почти трети команды, однако и тут горевать было не о чем. У этих моряков всё равно не было за душой ничего, что можно было бы поставить на карту судьбы, поэтому они проиграли единственное своё достояние — собственную жизнь. На месте капитана или судовладельца поблагодарить Бога следовало также и за это, хотя, разумеется, втихомолку. Обратный переход не требовал стольких рук, как перевозка рабов, а тут представилась возможность избавиться от части экипажа самым что ни на есть натуральным образом. Но слушайте и дивитесь: из тех, кто протянул ноги в этом рейсе, не оказалось ни одного заговорщика. Им пришлось дожидаться часа, когда они попадут под начало Робертса и будут повешены в Кабо-Корсо или Кейп-Косте вместе с ещё сорока шестью пиратами, в число которых входил и Скьюдамор (как предписывала традиция, на цепях, ниже уровня прилива), и случилось это в году 1722-м от Рождества Христова.
В общем, рейс прошёл благополучно, по крайней мере, для непосвящённых, но Скьюдамор и заступивший место Баттеруорта первый помощник с облегчением вздохнули, когда на борт судна поднялись военные и освободили их от дальнейшей ответственности за судьбу африканских туземцев. Что и говорить, жителям Сент-Томаса ещё не доводилось видеть ничего подобного тем невольникам, которые сошли на берег со славного судна под названием «Беззаботный».
Невольники озирались по сторонам, гомонили на своих тарабарских наречиях и вели себя почти по-людски. Они ведь знали, что их ждёт, более не думали, что их зарежут, как скотину, даже понимали, что их владельцы будут отчасти заинтересованы поддерживать их существование столь долго, сколь это будет возможно. Кроме того, рабы знали, что, пока они живы, им нечего терять, кроме самой жизни.
И это моя заслуга! — с гордостью думал я, идя рядом с ними, такой же неприкрытый в своей наготе и такой же умащенный маслом и блестящий, как они, чтобы на аукционе пускать пыль в глаза плантаторам. Я, Джон Сильвер, затесавшийся среди рабов голый и бледнокожий морской волк, своей неумолчной болтовнёй придал смысл их жизни в аду, познакомил с её условиями и объяснил, чем чревато безропотное подчинение ей. В этом мне не мог помешать даже Баттеруорт, пока был жив. Превратив меня в раба, он сделал хуже себе и другим. Теперь на продажу будет выставлен… рассадник будущей смуты.
