Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен - Ларссон Бьёрн

19

Подумать только, Долорес, мы с тобой прожили вместе девятнадцать лет и ни разу не поговорили об этом. Теперь уже поздно. Ты унесла тайну с собой в могилу. Вчера вечером, описав нашу с тобой первую встречу, я попросил одну из женщин прийти спать ко мне. Она пришла с улыбкой: похоже, моя просьба доставила ей удовольствие. Она, не таясь, разделась, обнажила своё чёрное тело и легла на кровать с полусогнутыми, гостеприимно приоткрытыми ногами. Я тоже разделся догола, выставив на свет дряхлую, сухую, морщинистую, обветренную кожу белого человека, и лёг рядом. Я попросил женщину перевернуться на бок, спиной ко мне, и прижался к ней всем телом, не считая отсутствующей ноги, и так в неподвижности пролежал целую ночь. Я чувствовал, как её тепло перетекает в мои бренные останки, а сам думал о тебе, Долорес, пока, уже на рассвете, не заснул.

Когда я проснулся, женщина, видимо, только что встала и надевала свою нехитрую одёжку. На плече и на бедре у неё я заметил отпечаток своих судорожно вцепившихся рук. Она посмотрела на меня вопросительно, пожалуй, даже жалеючи, однако меня это не задело.

— Спасибо! — сказал я на языке её племени, и женщина засветилась от радости.

Она впервые, подумалось мне, слышит это слово из моих уст.

Простите великодушно, господин Дефо, что я прервал течение событий и перескочил на другое, но я теперь вроде старого компаса, который не может без отклонений. И если я умею учитывать его прочие ошибки и устранять их, то с девиацией справиться сложнее: она меняется в зависимости от курса, груза и снаряжения корабля. Помнится, я собирался рассказать вам об Эдварде Ингленде — то, о чём умолчал во время наших бесед в «Кабачке ангела». Увы, для моей памяти никто не составил таблицу девиации. Я прокладываю курс, но сам не знаю, какие поправки к нему следует делать, и вскоре я уже не уверен, правильно ли иду. Это, господин Дефо, называется сложным счислением — когда ты ведёшь судно только с помощью лага и компаса. Едва ли вам знакомо такое выражение… Как бы то ни было, повесть о моей жизни и есть пример такого счисления. Ты знаешь, из какого порта выходишь, но чем дальше ты удаляешься от исходного пункта, тем неувереннее себя чувствуешь. Круг, в пределах которого ты можешь очутиться, всё расширяется. Что же делать? Можно удвоить число дозорных на марсе в надежде обнаружить землю, прежде чем будет слишком поздно. Можно пролистать назад вахтенный журнал, учесть то да сё — погрешности лага, дрейф под воздействием ветра и течения, рулевого, который отпускает штурвал или валится с ног при шквале, рулевого, который берёт в темноте слишком вправо или слишком влево… Но прибавится ли уверенности? Скорее наоборот. Хороший мореход тот, кто расширяет свой круг, понимая, что неуверенность и есть единственная данная нам истина.

Я пролистал назад журнал, надеясь определить своё местоположение, но выяснилось, что я только примерно вычисляю круг, а марсов вообще не выставил. По крайней мере, я уже твёрдо понял, что воображать, будто я прошёл по жизни с надёжными ориентирами и координатами, значит предаваться фантазиям, тешить собственное тщеславие или принимать желаемое за действительное. Нет, моя жизнь была сложным счислением, однако не исключено, что я ещё успею определить свои координаты и только потом пойду ко дну.

20

Итак, возмущённый до глубины души, я проследовал за Скьюдамором в трюм. В голове вертелись мысли о женщине и мятеже. Меня более чем когда-либо обуревала жажда жизни.

Не стану, однако, отрицать, что её поубавилось, когда я ступил на грузовую палубу, услышал бормотание и завывание сотен голосов, вдохнул в себя резкий пронзительный запах пота, мочи и экскрементов. Я встал рядом с лекарем на имевшемся в нашем распоряжении пятачке под трапом. Передо мной в тусклом свете из приоткрытых палубных люков рядами лежали голые мужчины, которые оборачивались в нашу сторону и безмолвно смотрели на нас. По мере того, как к нам поворачивалось всё больше лиц — сначала это были первые ряды, потом всё более дальние, пока не дошло до последних, у носовой переборки, — шум и вой затихали, сменяясь давящей тишиной. Казалось, люди чего-то ждут.

— Сам видишь, — негромко, на случай если кто-нибудь из невольников понимает по-английски, проговорил Скьюдамор, — в общей сложности триста двенадцать отменных рабов, не считая женщин и детей. Прямо скажем, многовато живого товара для помещения в семьдесят на двадцать футов. [17] Нам ещё повезло, что мы не загрузились под завязку, Баттеруорт любит напихивать битком. Он из тех, кто кладёт невольников на бок, лишь бы вместить побольше. Чем больше напихать сначала, тем больше останется к пункту назначения, — так рассуждают эти пихальщики. Но концы с концами в их арифметике не сходятся. Я совершал рейсы и с пихальщиками, и непихальщиками, и знаю, что денег они выручают примерно одинаково. Разницу чувствуем только мы, потому что на судах пихальщиков нам приходится куда хуже. Народу, само собой, мрёт больше, а подойти убрать труп практически невозможно, пока смерть как следует не проредит ряды. А сколько ещё хлопот вон с теми, на полках.

Я раньше и не заметил, но оказалось, вдоль бортов невольники лежат в два этажа.

— Каково, скажи на милость, работать в таких условиях? Попробуй-ка залезть туда, своих не узнаешь. И под и над полкой — меньше двух футов, так что сесть там они при всём желании не могут. Кроме того, мне приходится снимать башмаки, чтобы не раздавить несчастных на полу. Но ты думаешь, они ценят твою заботу? Ни черта подобного. Неблагодарные сволочи. Остаётся только мазать ноги их собственным дерьмом. Тогда они хотя бы не будут кусаться.

Скьюдамор рассмеялся.

— Это моё маленькое изобретение, — продолжил он. — Не сказать чтобы приятное, зато весьма действенное. Бочки видишь? Это их отхожие места. Женщины справляют нужду на палубе, но поднимать наверх мужчин всякий раз, как им приспичит, слишком опасно. Тебе придётся выволакивать бочки на палубу и опорожнять их.

Он испытующе посмотрел на меня.

— Я тебя предупреждал, ты не прислушался. Теперь передумывать поздно.

— Ты меня что, за дурака держишь? — отозвался я. — Через пару дней всё будет кончено и мы станем свободными.

— Нет, Сильвер, я вовсе не держу тебя за дурака, скорее наоборот. Но всегда ли ты соображаешь, во что ввязываешься? Тут же будет твориться сущий ад. Даже несколько дней такого испытания могут сломать кого угодно. Ты бы посмотрел, на что бывает похож трюм после хотя бы однодневного шторма. Большинство этих чернокожих никогда не бывало на море. Их начинает тошнить, и они заблёвывают всё вокруг. Бочки опрокидываются, и парни ходят под себя. Как ты думаешь, во что здесь всё превращается? А под полками? Тот, кто лежит наверху, дрищет на тех, кто внизу. И вонь, Сильвер, представь себе вонь! Когда люки наглухо закрываются брезентом, сюда не поступает ни капли свежего воздуха. От этой духоты даже светильники гаснут. А уж крики, вопли, стоны! Сущий ад, Сильвер. Ты, мой милый, вызвался поддерживать чистоту в аду.

— Скажи, пожалуйста, — осведомился я, — если тут действительно творятся такие ужасы, как сюда попал ты, пусть даже тебе не приходится выгребать дерьмо?

— А к чему может приложить себя в жизни образованный человек без связей, — ответил он, разводя руками, — если не к тому, чтобы пытаться спасать людей?

И, покосившись на по-прежнему безмолвных негров, прибавил:

— Конечно, не забывая разжиться на чужой беде лишней монетой. Как и все прочие.

Скьюдамор взялся за трап.

— Оставляю тебя справляться одного. Два раза в день я делаю обход, можешь помогать мне с лекарствами и прочим. Раздавать то, что тут называется баландой, тебе подсобят, но некоторые вообще отказываются есть, будь готов и к таким. С ними мы принимаем особые меры. Тех, кого пора проветрить на палубе, забирают охранники. Твоё дело — следить за очерёдностью. В остальном полагаюсь на твоё усмотрение.