Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ - Брайан Фрэнсис (книга регистрации .TXT) 📗
После пяти дней следования по судоходным путям нам перестали встречаться другие суда; мы не видели вблизи ни шхуны, ни военного корабля, ни брига – черного или какого-либо иного цвета. Однажды к нам пристала стая дельфинов, и они резвились так близко, что можно было бы коснуться их рукой. Это был наш самый яркий опыт приобщения к иной жизни. С каждым днем солнце грело все жарче.
В ту ночь, когда Сильвер сбежал с корабля, он прихватил с собой часть наших сокровищ. Этот груз был сложен так небрежно, что мы не могли с точностью определить, что именно он взял или сколько, думали, он забрал один из мешочков с монетами; я же полагаю, он захватил с собой и несколько золотых слитков, когда прорезал переборку. Насколько я знаю Сильвера, он заявил бы, что не совершил ничего дурного, позволил себе лишь забрать свою долю – «честную дольку, Джим»; но в любом случае мы об этом не жалели. Его присутствие на борту порождало у нас неприятные мысли. Ведь он, в конце концов, спас нам жизнь, а мы, несмотря на это, везли его домой, в Англию, где его должны были судить как пирата и бунтовщика и где он, почти наверняка, угодил бы на виселицу. Мне помнится, что воздух в ту ночь, когда он исчез, был особенно теплым; после десятидневного плавания тот же зной начинал покрывать мое лицо потом.
Фортуна благоприятствовала нам, посылая попутные ветры, и капитан Рид с командой использовали это преимущество самым лучшим образом. Дисциплина на судне соблюдалась такая, какой я никогда и нигде не видел. Никто из матросов не стоял без дела, убивая время, никто не задерживался, чтобы поговорить о погоде или просто обменяться шутками. Впрочем, столь строгое соблюдение матросами порядка не мешало проявлениям естественной вежливости, когда, скажем, мы встречались на узких сходнях. Любой из членов команды уступал нам дорогу и разговаривал только тогда, когда к нему обращались.
Капитана Рида я видел мало. От моего дядюшки я слышал, что он раза два снова встречался с капитаном и считает его «глубоко сосредоточенным и весьма старательным человеком».
Плавание становилось для меня истинным отдыхом. Сон на корабле – одно из величайших и глубочайших удовольствий в жизни человека: я чувствовал себя успокоившимся и снова полным сил. Наконец я мог позволить себе обратиться мыслями к Грейс Ричардсон. Перед отъездом из дома я обещал себе, что, пока мы будем в море, попытаюсь разобраться со своими чувствами к ней. Должен ли я сказать ей о том, что творится в моем сердце? Нет, пока еще нет, – сначала нам надо успешно завершить намеченное; однако я намеревался задать ей самые настоятельные вопросы, ответов на которые я все еще не получил.
Размышления мои сводились к следующему: мне двадцать пять лет, и у меня есть кое-какой жизненный опыт… но сейчас я чувствую себя еще более озадаченным из-за этой женщины, чем при первой встрече с ней. И в еще большей степени ее рабом: я все время гляжу, как она ходит, как сидит за столом, как говорит. Я постоянно думаю о том, как подарю ей дивную, свободную от тревог жизнь, в которой она станет моей спутницей и другом, а я посвящу ей все свои дела и заботы.
Все это было для меня так ново и непривычно, так меня волновало, что, будь я способен молиться, я думаю, что стал бы молить Всевышнего избавить меня от обезумевшего человека, поселившегося в моем сердце. А может быть, мне нужно последовать совету дяди и отделить мысли от чувств? Возможно, это позволило бы внимательнее рассмотреть то, что мне о ней известно, и более здраво судить об этом.
Глубоко погруженный в эти мысли, я стал осознавать один из важнейших уроков моих юных лет. Что бы ни советовал дядюшка Амброуз, сердце не обязательно становится подданным разума. Я обнаружил, что невозможно прийти к одному определенному и четкому суждению о Грейс Ричардсон. И что я не могу собраться с духом и задать ей свои настоятельные вопросы.
Шли дни, и настроение на корабле становилось все спокойнее и умиротвореннее. С тех пор как подняли паруса, поведение маленького Луи стало совершенно идеальным. Он больше не был таким необузданным, как в начале нашего с ним знакомства. Теперь он больше наблюдал. Он по-прежнему бегал по палубам и по-прежнему пристально следил, как быстро и ловко управляются с парусами матросы, но он стал как будто более серьезен. Мать его тоже выглядела помрачневшей; она стала реже появляться на палубе, часто уединялась, как это бывало с ней в обществе моей матушки, в гостинице «Адмирал Бенбоу».
Разговорчивый Джеффериз, всеобщий друг, тоже притих. Окруженный своими ящичками и коробочками, он усердно раскладывал порошки, отмерял их и готовил к употреблению. Дядюшка мой, что было ему вовсе не свойственно, часто умолкал во время наших ежедневных прогулок по палубе. Когда, время от времени, я встречал Бена Ганна, он тоже казался изменившимся. Он выглядел как человек, оказавшийся поистине в своей стихии, который бывает доволен лишь тогда, когда чувствует под ногами покачивание корабельной палубы. Но мне он показался немного не в себе: он подергивал головой словно марионетка, и его всегдашняя веселость была какой-то неуверенной.
Наблюдая такую перемену в настроениях моих спутников, я в один прекрасный день понял, что, по мере того как мы приближались к цели, мы перешли от состояния умиротворенности длительным морским путешествием к предчувствию того, что должно произойти. Я представлял себе, что это волнение охватило и весь экипаж корабля: офицеры и матросы казались еще более сосредоточенными, чем раньше, а я даже не ожидал, что такое возможно.
Сам я тоже стал мрачным, как и все остальные. То ли это настроение пришло ко мне от тех, кто меня окружал, то ли от моих собственных воспоминаний о первом вояже, или было порождено естественным страхом, предвкушением опасных обстоятельств, я не мог бы с уверенностью сказать. И тем не менее, каким бы унылым ни стало настроение на корабле, я не переставал думать о том, как приятно плыть на судне, где нет мятежа. Эта «Испаньола», в отличие от пораженного бунтом судна сквайра Трелони, подходившего к острову столько лет тому назад, послушно и споро шла с попутным ветром.
12. И снова Остров Сокровищ
Поздним знойным вечером, когда над «Испаньолой», то высоко взлетая, то падая вниз, закружились морские птицы, мистер Колл пригласил дядюшку Амброуза, Грейс Ричардсон и меня посетить капитана Рида. Я пошел позже всех и оказался последним в узком пространстве сходного трапа. Мы ждали в молчании, обмахиваясь – кто рукой, кто платком, – чтобы ощутить хоть какую-то прохладу.
По трапу, проскользнув мимо нас, спустился боцман Нунсток. Вежливо нас приветствовав, он уважительно постучал в дверь капитанской каюты и вошел туда, закрыв за собою дверь. Мы обменялись вопрошающими взглядами, но нам не пришлось долго ждать. Снова появился Нунсток и со всяческими изъявлениями вежливости пригласил войти и поздороваться с капитаном.
Капитан Рид поднялся от стола, на котором были разложены навигационные карты; за его спиной стояли мистер Колл и Нунсток. Он пригласил нас сесть, указав каждому его место. Нунсток подал напитки. Пока он не закончил обслуживать нас, все молчали. Затем капитан Рид изложил свое дело.
– Мадам, доктор, джентльмены…
Он явно родился стариком, этот наш капитан; мне не удалось разглядеть в нем ни следа того мальчишки, каким он был когда-то; думаю, в школе он был серьезным и даже неистовым в учебе. Впервые я обнаружил у него какой-то странный дефект глаз: когда он произносил речь, глаза у него чуть-чуть косили. Почти незаметно, так что мне долго не удавалось разглядеть, какой именно глаз у него косит. Кроме того, у меня создалось впечатление, что, когда он бывал не так напряжен, глаза его глядели нормально. Руки капитана спокойно лежали на картах. Меня поразила прямо-таки девичья мягкость и белизна кистей и даже костяшек пальцев у этого столь жесткого человека. Он слегка откашлялся.
– Когда все мы отправились в это плавание, я заверил вас, что попрошу сообщить мне более подробные сведения, как только, по условиям путешествия, это станет необходимым. Вот сейчас это стало необходимым.
