Роковой рейд полярной «Зебры» - Маклин Алистер (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
— До следующего гребня, — крикнул я в ответ.
Не знаю, услышал лейтенант меня или нет, поскольку, проговорив последнее слово, он тут же натянул маску обратно, защищаясь от ледяного шторма, бившего прямо в лицо, но, похоже, он все понял, потому что поправил веревку, закрепленную у меня на поясе, позволив мне идти дальше. Последние два с половиной часа Хансен, Роулингс и я, меняя друг друга, по очереди шли впереди, трое остальных, Держась за веревку, следовали в десяти ярдах: мы решили идти так вовсе не затем, чтобы кто-то один тащил остальных, а чтобы остальные могли прийти на помощь ведущему, в случае необходимости. А необходимость один раз уже возникла, когда Хансен, поскользнувшись на вздыбленной льдине, упал на колени на самом ее краю и, пытаясь нащупать впереди, в кромешной снежной мгле, опору, провалился в пустоту, пролетев вниз футов восемь, прежде чем рывок веревки, силу которого одинаково ощутили и Роулингс, и я, хотя я шел следом за ним, да и сам Хансен, не остановил его падение. Почти две минуты провисел он над подернутой зыбью черной водой, заполнявшей недавно образовавшуюся трещину, прежде чем нам удалось его вытащить. Беда была близко, совсем близко, поскольку на таком морозе, да еще при ураганном ветре, погружение в ледяную купель даже на несколько секунд неминуемо привело бы к смерти. На сильном холоде одежда на человеке, извлеченном из воды, в считанные мгновения превращается в непробиваемый ледяной панцирь — его невозможно ни снять, ни расколоть. В этом ледяном саване человек быстро коченеет и умирает — разумеется, лишь в том случае, что маловероятно, если его сердце выдержит резкий перепад температур в сотню градусов.
Теперь я продвигался вперед очень осторожно, тщательно прощупывая перед собой лед — после происшествия с Хансеном мы взяли пятифутовый конец веревки, опустили в воду и потом подержали на морозе, после чего он стал твердый как сталь. Время от времени я спотыкался, иногда, когда встречный штормовой ветер внезапно стихал, я вдруг терял равновесие, падал на колени и продолжал двигаться уже на четвереньках, что было даже удобнее. Один раз, когда я полз вот так на четвереньках, я почувствовал, что ветер заметно ослаб и бьющий в лицо ледяной шторм поутих. В следующий миг моя палка уперлась в довольно большое препятствие — стену огромного хребта. Укрывшись за нею, я сдвинул очки на лоб, вытащил и зажег фонарь, чтобы остальные, те, кто вслепую брели следом за мной, могли заметить место, где я расположился.
Вслепую, выставив вперед руки, они ощупывали пространство, как настоящие слепцы, которыми мы, по сути, были последние два с половиной часа. Покидая «Дельфин», мы с тем же успехом могли бы вместо снегозащитных очков надеть на головы мешки. Я посмотрел на Хансена — он подошел первым из тройки. Очки, маска, капюшон, одежда — спереди он весь покрылся сплошной ледяной коркой, испещренной мелкими трещинами, образовавшимися от движения рук и ног. Пока он приближался, я даже на расстоянии пяти футов слышал, как на нем все поскрипывает. С головы, плеч и локтей у него свешивалась ледяная бахрома, точно оперение некоего чудища, прилетевшего прямо с холодного Плутона, так что хоть сейчас бери и снимай в фильме ужасов. Впрочем, сам я, должно быть, выглядел не лучше. Тесно прижавшись друг к другу, мы укрылись под ледяной стеной, а в каких-нибудь четырех футах над нашими головами свирепствовал ледяной шторм. Роулингс, сидевший слева от меня, сдвинул на лоб очки и стал колотить себя по груди кулаками, пытаясь сбить примерзший к меху лед. Я поймал его за руку.
— Оставьте в покое.
— Что оставить? — голос Роулингса под маской звучал глухо, однако я слышал, как у него стучат зубы. — Этот проклятый панцирь весит никак не меньше тонны. Я вам не какой-нибудь цирковой силач, чтобы таскать эдакую тяжесть, док.
— Оставьте. Без него вы бы уже давно окоченели: он защищает вас от ледяного ветра. — Дайте-ка я лучше погляжу на ваши лицо и руки.
Я проверил, нет ли у него и у остальных обморожений, а Хансен осмотрел меня. Нам повезло. Хотя от холода мы посинели и у нас зуб на зуб не попадал, зато не обморозились. Меховая одежда у моих товарищей была явно хуже моей, но все же довольно теплая. На атомных подводных лодках всегда все самое лучшее и полярная одежда также не была исключением. Нет, они не закоченели, но по их лицам и дыханию я понял, что силы у них почти на исходе. Пробиваться сквозь ледяной шторм было все равно, что идти против бурного потока жижи — это здорово изматывало, тем более, что мы не просто шли, а, то и дело натыкаясь на глыбы расколовшегося льда, карабкались вверх, съезжали вниз, скользили и падали, порой делали крюк, чтобы обойти неприступный торос, сгибаясь под тяжестью сорокафунтовых вещмешков на спине и мощных ледяных панцирей на груди и животе, так что все это превращало наш переход по ледовой пустыне, где всевозможные опасности подстерегали нас буквально на каждом шагу, в сущий кошмар.
— Всем, думаю, ясно, — проговорил Хансен, судорожно ловя ртом воздух, как Роулингс, и задыхаясь, — мы не сможем тащить все это дальше, док.
— Нужно было внимательно слушать лекции доктора Бенсона, — укоризненно сказал я. — Лопая пирожные да яблочные пироги и валяясь часами напролет в койке, вряд ли можно как следует подготовиться к таким походам.
— Неужели? — Хансен взглянул на меня. — А вы-то сами как?
— Устал малость, — признался я. — Вот и все.
Вот и все… хотя на самом деле ноги у меня буквально отваливались. Я стянул рюкзак и вытащил флягу со спиртом.
— Передохнем минут пятнадцать, не больше. Иначе совсем окоченеем. А пока давайте-ка лучше глотнем из фляги, чтобы поскорее разогнать кровь в жилах.
— А я-то думал, врачи не рекомендуют употреблять это дело на морозе, — нерешительно заметил Хансен. — Поры, дескать, расширяются или что-то в этом духе.
— Назовите мне любое дело, каким бы ни занимался человек, — ответил я, — и я найду вам кучу врачей, которые будут рекомендовать ему бросить это занятие. Да и потом, это не спирт, а чистое шотландское виски.
— С этого и надо было начинать. Дайте-ка сюда. Роулингсу и Забрински совсем чуть-чуть, они не пьют. Что там у тебя, Забрински?
Забрински, вытащив «уоки-токи», антенну и засунув наушник под капюшон своей парки, что-то говорил во встроенный в рацию микрофон, прикрывая его ладонями. Он был радистом, хорошо знавшим свое дело, вот я и отдал ему «уоки-токи» перед тем, как мы покинули подлодку. Поэтому он никогда не шел впереди. Ударься он об лед или упади в воду, неминуемо вышла бы из строя рация, которую он нес на спине, и тогда нам пришел бы конец: без рации мы не смогли бы не только выйти на дрейфующую станцию «Зебра», но и вернуться на «Дельфин». Забрински был крепкий малый, под стать средних размеров горилле, однако мы обращались с ним, как с вазой хрупкого дрезденского фарфора.
— Ничего не слышно, — ответил Забрински. — С рацией все в порядке, но из-за этого чертова шторма столько всяких помех… хотя погодите-ка…
Он склонился над микрофоном, закрыв его от рева бури, и заговорил снова.
— Забрински… говорит Забрински. Да, из нас уже дух вон, но док считает, мы дойдем, ему виднее… Подождите, сейчас я у него спрошу.
Забрински повернулся ко мне.
— Они спрашивают, как, по-вашему, мы далеко ушли.
— Мили на четыре, — ответил я, пожав плечами. — Может, на три с половиной, а может, на четыре с половиной.
Забрински передал мои слова по рации, вопросительно взглянув на нас с Хансеном, мы кивнули в знак согласия, и он закончил передачу.
— Штурман говорит, мы отклонились на четыре или пять градусов на север и, если не хотим пройти в нескольких сотнях ярдов мимо «Зебры», нам надо взять чуть южнее.
Могло быть и хуже. С тех пор, как мы последний раз получили пеленг с «Дельфина», прошло больше часа, и между сеансами радиосвязи мы ориентировались только по направлению и силе ветра, бившего нам прямо в лицо. Однако, несмотря на защитные маски, лица у нас онемели от холода и уже ничего не чувствовали, а, кроме того, мы знали, что в этой ледяной круговерти направление ветра наверняка не раз менялось. Все могло быть гораздо хуже, и я сказал об этом Хансену.
