Непотопляемый «Тиликум» - Гильде Вернер (книги онлайн полные версии .TXT) 📗

Однако — и это я пишу специально для их потомков, которые, возможно, еще живы и могут прочесть эту книгу, — их характерные черты, как добрые, так и недобрые, — авторский вымысел. Я наделил их характерами, а зачастую и портретами людей, которых хорошо знал сам. Но и здесь не следует искать доподлинного сходства с каким-нибудь определенным человеком, ибо по праву писателя я зачастую объединял характерные черты нескольких лиц в одном и, наоборот, какие-то особенности одного делил на нескольких.

Работая над этой книгой, я пытался, как говорят, войти в образ и всегда ставил себя на место Иоганнеса Фосса и переносился мысленно в его время. Кое-что из моей биографии способствовало этому. Во-первых, я родом из той же деревни, что и он, и некоторые из его школьных товарищей были еще живы в мои детские годы. Во-вторых, я тоже работал в Эльмсхорнской гавани. Правда, не на верфи, но все же неподалеку от нее. О ремеслах и особенностях быта времен, предшествующих первой мировой войне, я многое узнал от своего отца. Мои дядья со стороны матери служили на океанских парусниках. Кое-кто из них добрался до капитанского мостика. Они плавали в Сан-Франциско и Сидней. Наконец, мне самому довелось познакомиться со многими людьми и их обычаями в Латинской Америке, Англии и Восточной Азии. Окончательно решение написать эту книгу созрело у меня во время ночных вахт на вышке Гедсерского маяка. Теперь я отдаю ее на суд читателю.

В. Гильде

1

Общее предисловие к вахтенному журналу (с извинениями). Я доказываю, что мне не слабО, и падаю в воду. Краткий экскурс в политику. Я иду в школу.

Прежде всего прошу извинить за стиль. По этой части мне с профессиональными писателями или журналистами, конечно, не тягаться. Впрочем, и вообще-то разные люди излагают одни и те же события зачастую совсем по-иному. Причины этого самые различные. В основном же, мне думается, это связано с позицией, с которой люди рассматривают то или иное явление.

Если, к примеру, в вахтенном журнале записано:

то понимать эту запись можно по-разному.

Для капитана парусника она означает, что его корабль покинул Английский канал [1] с благоприятным ветром и перед ним — открытая Атлантика.

Для матросов это значит, что корабль идет круто к ветру, и первая же океанская волна окатит своей бурлящей пеной всю палубу, и придется им стоять свою четырехчасовую вахту в мокрой робе на ледяном нордовом ветру. А для мозеса [2], судового юнги, та же запись означает страшенный приступ морской болезни. Он помереть готов, лишь бы не мучиться, а приходится работать, потому что взбучка, которую задал ему чиф [3], и страх перед новыми оплеухами вытесняют из его головы глупые мысли о смерти.

На паруснике с экипажем в тридцать человек найдется и еще немало позиций, на которые я мог бы себя поставить. Добавим к этому также позиции судовладельцев и страховой компании. Но я-то ведь занимаю только свою собственную позицию, а она где-то посередине между точкой зрения, на которой я стоял, когда происходили описанные в этой книге события, и моей сегодняшней, когда я заделался владельцем двух автобусов в Виктории, Британская Колумбия.

Есть и другая причина для оправдания моего неровного стиля, о которой я хотел бы заранее сообщить, чтобы не разочаровать потом читателя. Дело в том, что в детстве, дома, и после, на верфи и на немецких кораблях, мы разговаривали на платтдойч [4], в школе меня выучили языку хохдойч [5] (по крайней мере так хотелось думать учителю Ниссену). Плавая капитаном на японском промысловом тюленебойном судне, я говорил по-японски. Разговорным же моим языком почти на целых сорок лет стал английский, точнее, та его разновидность, на которой говорят на океанских парусниках и в портах и здесь, в Виктории, Британская Колумбия.

Я не знаю, понял ли бы меня так вот, запросто, английский король. Но при всем при том я — член Британского Королевского географического общества, и не просто член, а даже почетный. Но и это еще не все. Ведь помимо всех трудностей, связанных с письменным изложением событий, я должен еще следить, как бы не упустить нить своего повествования. Чтобы все вышло по-умному, все по порядку…

О том, что платтдойч — мой родной язык, я уже упоминал. Теперь, пожалуй, пора мне мотать свою пряжу дальше.

Мои родители говорили только на платт, но отец мог еще писать на хохдойч. Он владел плинкой в Моордике. Плинкой называлось тогда в Шлезвиг-Гольштейне миленькое крестьянское хозяйство с лошадью, двумя или тремя коровами, небольшим наделом пахотной земли и участком торфяника. По теперешним моим соображениям размеры этой самой плинки были таковы, что семья едва ухитрялась сводить концы с концами и не слишком голодать. Для меня это было сущим наказанием, потому как с самого детства я отличался добрым аппетитом, не покинувшим меня и до сих пор. Каждый год отец забивал двух свиней. В день святого Мартина [6] их участь разделяло несколько гусей. Кроме того, мы рыбачили. Так что в общем-то харчей хватало.

И все равно мы с братьями и сестрами перед каждой едой были голодны, как акулы, зато после еды — сыты, как киты в сельдяном косяке.

Не знаю, за какие заслуги, может просто за красивый почерк и знание хохдойч, в 1855 году отца назначили фогтом Моордика. Ничего общего с должностью фогта Гесслера [7], о котором писал Шиллер, этот пост, конечно, не имел. Просто отец был своего рода старостой хутора из шести дворов.

Шлезвиг-Гольштейн входил тогда в состав Дании. Правили в нем так, как это повелось со времен Тридцатилетней войны. Поэтому наш Моордик принадлежал монастырю Итцехоэ, а вся остальная деревня Хорст — монастырю Ютерсен.

Таким вот образом наша деревня и оказалась разделенной на две части, и в одной из них — Моордике — фогтом был мой отец. На запад, север и юг за нашими дворами тянулись марши [8], где до самого горизонта простирались летом зеленые луга с пасшимися на них стадами черно-белых или красно-белых коров. В летние дни небо звенело ликующими песнями жаворонков. Зимой вся местность была затоплена. Насколько видел глаз, повсюду над лугами плескалось Северное море. Лишь дома да дамбы с проложенными на них дорогами чернели над водой.

В морозы первыми замерзали залитые водой луга, а потом уже канавы и каналы. Луга тянулись полосами шириной всего в несколько десятков метров, зато длиной до километра. Эти полосы были окружены канавами, которые вливались в широкие главные канавы (по сути дела каналы) — веттерны.

Вдоль веттерна, по дамбе, шла дорога. По другую сторону канала располагались все шесть крестьянских дворов нашего Моордика. К каждому двору вел деревянный мост. Стоит ли говорить, какой жизненно важной целью было для деревенского мальчишки научиться влетать с лихим разворотом на подводе с узкой дороги на такой мост, не задевая при этом большущего углового камня, специально положенного для защиты перил от подобного маневра.

Благополучно въехав на мост, подвода громыхала по толстым смоленым бревнам и попадала в большой двор. Крестьяне в Моордике достатка были весьма среднего, однако любой крестьянский двор на маршах всегда отличался неким величием, словно корма хорошего брига. Если, конечно, слово «величие» вообще применимо к мощенному булыжником двору с навозной кучей в углу и крытым соломой домом.